М.Александрович

Певец милостью божьей
>
>
> Михаил Александрович.
> Спросите людей старшего
> поколения - и они скажут вам, что
> он был невероятно, фантастически
> знаменит. Достаточно сказать,
> что в СССР он выпустил 70
> пластинок общим тиражом в 2
> миллиона.
> Его взрослая племянница,
> живущая в Израиле, говорит:
> "Когда в Риге мы шли с дядей Мишей
> по улице, люди оборачивались".
> Другая женщина сказала:
> "Голос Александровича был
> наслаждением, от которого
> невозможно было оторваться".
> Сам я помню, как в 80-е годы в
> Ленинграде, когда певец давно
> уже был на Западе, мой коллега по
> ремонтной мастерской - довольно
> несчастного вида еврей по
> фамилии Александрович -
> многозначительно говорил:
> "Михаил Александрович - мой
> родственник. Сейчас он живет в
> Канаде". Что было враньем от
> начала до конца.
> Михаил Давидович
> Александрович уехал из
> Советского Союза в 1971 году, жил в
> Израиле и Америке, сегодня живет
> в Германии. Минувшим летом он
> побывал в Израиле, и ваш
> корреспондент встретился с ним.
> В свое время он выпустил
> книгу мемуаров "Я помню..." - она
> была напечатана в Мюнхене в 1985
> году и затем, в 1992-м, переиздана в
> Москве. В последние годы о нем не
> раз писали русскоязычные газеты.
> Тем не менее, есть немало людей,
> которым это имя не говорит почти
> ничего.
> В 84 года голова у Михаила
> Александровича абсолютно ясная,
> память - безупречная; речь хорошо
> продуманная и несколько
> старомодная. Вспоминая нашу
> беседу, понимаешь, что он -
> действительно камерный певец,
> привыкший обращаться к каждому
> отдельному слушателю, общаться с
> ним с глазу на глаз. И кажется,
> что ты - первый слушатель этой
> истории, в прошлом повторенной,
> наверное, не раз и не два. Такова
> сила артистизма и искренности
> этого невысокого пожилого
> человека с очень живыми, иногда
> вспыхивающим, а потом снова
> уходящими в себя глазами.
> И потому мы решили передать
> предельно точно его рассказ,
> замечательный в первую очередь
> неожиданными подробностями,
> забытыми именами, которые так
> хочется сохранить.
>
> ***
>
> Михаил Александрович
> родился в 1914 году в селе Берспилс
> в Латвии в семье среднего
> достатка.
> - Когда мне было шесть лет, наша
> семья, оставив насиженное место,
> переехала из провинции в Ригу, -
> вспоминает он. - Мой отец -
> музыкант-самоучка понимал, что
> из моего голоса что-нибудь может
> выйти, и его нужно развивать.
> В Риге в ту пору действовала
> народная еврейская
> консерватория, которую
> содержали меценаты. Но
> вокального отделения там не
> было, и детей туда тоже не
> принимали.
> - Отец долго обивал пороги, и
> наконец они согласились меня
> прослушать, наверное, чтобы
> отделаться. Я спел пару детских
> песен - "Спи, младенец мой
> прекрасный", потом еврейские
> народные песни: "Гуляйте, злые
> ветры", - последние слова
> Александрович произносит с
> такой детской злостью, что
> следующая фраза звучит ее
> логичным продолжением. - Педагог
> побледнел, у него задрожали руки
> и он позвал директора
> консерватории Кваркина. А этот
> Кваркин был братом знаменитого
> кантора Кваркина. Я спел, и у него
> потекли слезы, - спокойно говорит
> Александрович. - Меня приняли в
> класс рояля, и со мной занимались
> Вайсбейн и Соломон Розовский,
> который впоследствии мне
> аккомпанировал. Соломон
> Розовский был сыном Баруха
> Розовского - кантора главной
> рижской синагоги на Гоголевской
> улице - он простоял там сорок
> пять лет, всю жизнь, там начал
> петь, там и закончил. Он был
> крупный кантор - ученик
> Римского-Корсакова.
> Началась работа над
> программой будущего концерта.
> Педагоги скоро поняли, что перед
> ними - не "еврейский певец" в
> чистом виде, и потому обратились
> к классическому камерному
> репертуару - песням Шуберта,
> Грига, Римского-Корсакова,
> Глинки, Гуно, Годара, Бизе. Вторым
> элементом программы должны были
> стать еврейские народные песни.
> Эта работа продолжалась два
> года, и о ней никто не знал. Его
> учили чтению нот, и к восьми
> годам мальчик свободно читал
> музыкальные линии. Но развивать
> голос, ставить дыхание, то есть
> заниматься, как со взрослым
> певцом, педагоги не стали ("И
> правильно сделали", - замечает
> Александрович). Сделав акцент на
> эмоциональной части пения, на
> музыкальном развитии мальчика,
> они предоставили ему петь так,
> как он может.
> Александровичу было восемь с
> половиной лет, когда учителя
> решили показать его рижским
> педагогам музыки и прессе.
> Концерт проходил в зале
> Консерватории, вмещавшем 200
> человек, он спел программу из
> двух отделений - и в
> профессиональных кругах это
> стало сенсацией.
>
> - Я вам объясню, почему это
> произошло. Были
> вундеркинды-скрипачи - Яша
> Хейфец, Миша Эльман. Были
> пианисты, дирижеры, например,
> Вилли Ферреро, были даже
> виолончелисты. Но певцов не было.
> Что было, - обстоятельно
> продолжает он, - так это солисты в
> церквах и синагогах. Но никто из
> них не обращался к классике или к
> народной музыке. Поэтому и
> произошла сенсация.
> Была еще одна тема, которая
> живо обсуждалась в прессе: можно
> ли ребенку петь и работать в
> таком нежном возрасте, не
> отразится ли это на его будущем?
> - Одни писали: "Перестаньте
> его эксплуатировать, вы сделаете
> из него душевного инвалида, вы
> загубите голос, ничего из него
> потом не выйдет". Другие
> возражали: "Он поет, как
> свободная птица, так пусть поет,
> пока не начнется мутация голоса,
> в будущем это ему только
> поможет".
> Так и пошло, я пел в Литве, в
> Эстонии, в Польше.
> - Но как же вы, маленький
> ребенок, пели камерные
> произведения, скажем, Шуберта?
> Ведь нужно глубоко, эмоционально
> понимать, о чем поешь - нередко
> профессиональные взрослые певцы
> с поставленным голосом
> проваливаются на этом
> репертуаре: их скучно слушать.
> - В этом и была моя
> "вундеркиндность", - просто
> объясняет он, Голос - еще не все,
> голос это инструмент, на котором
> работаешь. Этим и отличается
> нормальный музыкант от
> гениального.
> Например, когда я изучал
> песню Шуберта "Шарманщик", первые
> уроки приходилось прекращать,
> потому что я начинал плакать. Я
> умел увидеть этого бедного
> человека, стоящего босыми ногами
> на льду, вертящего свою шарманку,
> и в его тарелочке не было ни
> копейки. Первые уроки нужно было
> прекращать, - повторяет он. - Отец
> и педагог брали меня за руки,
> отправляли гулять, по дороге
> покупали шоколад, через
> несколько дней приводили
> обратно. То же самое было с
> другими песнями. Есть такая
> еврейская песня - только что
> родившийся ребенок лежит в
> люльке, кричит, плачет, а мать его
> лежит на полу мертвая. Конечно,
> детская душа разрывалась на
> части. И когда я выносил это на
> сцену, в зале были истерики. У
> взрослых. Я-то это уже пережил.
> Пел с чувством, но без внутренней
> истерики. Это и значит -
> "вундеркинд". Голоса у многих
> церковных и синагогальных
> солистов были гораздо лучше, но
> вот этого им немножко не хватало.
> Я мог нарисовать эту картину так
> реально, что она била по душе.
> Сила дарования Михаила
> Александровича такова, что и его
> простой рассказ - а не пение - не
> может оставить слушателя
> равнодушным. Ты и впрямь видишь и
> нищего шарманщика, стоящего на
> краю деревни, на ледяном ветру, и
> мертвую мать в убогой хижине
> где-то в восточноевропейском
> штетле. За время нашей беседы это
> ощущение повторится не раз,
> достигнув пика в конце встречи. И
> хотя ты замечаешь, как это
> происходит - умный старый еврей
> смотрит тебе в глаза, делает
> паузу, потом откидывается в
> кресле - конец периода - в эти
> мгновения тебя не оставляет
> ощущение чуда искусства. Чуда,
> которое есть неотъемлемая часть
> этого человека.
> Когда голос юного
> Александровича начал менять
> окраску, отец решил прервать
> занятия пением. Пришлось
> пожертвовать заработком, но
> голос был спасен.
> - Это решило мою судьбу. Если
> в этот период ты продолжаешь
> петь, то скорей всего голос
> потеряешь. Если не поешь, то нет
> никакой гарантии, что голос
> вернется, но есть шанс, что
> получишь его обратно. Мой отец,
> никогда не учившийся музыке,
> выиграл: голос вернулся в 16-17 лет.
> Маленький тенор с очень короткой
> тесситурой, слабенький, но уже
> голос.
>
> ***
>
> Теперь он уже не мог "петь, как
> птица" - нужно было развивать
> дыхание, учиться понимать стиль,
> текст и подтекст. Нужно было
> накапливать репертуар,
> соответствующий голосу,
> получать общее музыкальное
> образование, чтобы понимать
> партитуру, и много слушать, чтобы
> развивать вкус.
> Это - процесс, занимающий
> шесть-семь лет. Однако
> материальное положение семьи
> было катастрофическим, и уже в 18
> лет Алеандрович был вынужден
> выйти на сцену, благо у него была
> репутация, сохранившаяся с
> детских лет.
> - Но Латвия находилась под
> влиянием нацистской Германии,
> начались гонения на евреев, и в
> ту пору, когда мне нужна была
> поддержка, передо мной стали
> закрываться все двери, -
> вспоминает он. - И отец снова взял
> дело в свои руки. Он понял, что
> мне нужно стать кантором: в то
> время я еще не мог выступать в
> Европе, а жить было не с чего.
> Я стал потихонечку готовить
> репертуар, с которым я никогда в
> жизни не соприкасался - ни в
> детстве, ни в начале моей
> теноровой деятельности. Я не
> признавал это искусством и
> считал для камерного певца
> унизительным заниматься этим.
> Потому что качество музыки, на
> которой я вырос, было
> значительно выше. Мне, как
> музыканту, было стыдно этим
> заниматься, - повторяет он, и в
> его голосе звучит такое
> презрение, что поневоле веришь,
> будто петь в синагоге - дело в
> лучшем случае недостойное. - Но я
> начал прослушивать пластинки,
> потом стал заниматься с
> дирижером Зигизмундом Зегором
> из главной рижской синагоги. Я
> делал одолжение отцу. Так он
> втянул меня в этот репертуар.
> И вот я приехал на конкурс в
> синагогу в Манчестере, где
> искали молодого кантора. Там
> было 120 кандидатов со всего мира -
> это была центральная синагога
> города. Мне было 19 лет, я пропел
> пятницу и субботу, а в
> воскресенье мне предложили
> контракт. Я до сих пор не понимаю,
> за что - я был дилетантом.
> Предстояли большие праздники -
> Йом Кипур (Судный день), а я делал
> массу ошибок в смысле
> синагогального стиля.
> Но там были неглупые люди. На
> первом заседании совета
> синагоги встали мои противники и
> сказали - он еще ребенок, а мы
> можем взять любого
> сформировавшегося кантора.
> Другие говорили - у него приятный
> голос, но нет еврейского надрыва.
> Тогда один встал и говорит: "То,
> что он молод, не порок.
> Состариться он еще сможет.
> Пускай он состарится у нас. А что
> нет надрыва - так мы его тут
> женим, он наплачется вдоволь". И
> после этой шутки меня приняли.
> После этого я начал работать над
> репертуаром, и к следующему году
> был более или менее
> профессиональным кантором.
> - Вы изменили свое отношение
> к синагогальному репертуару?
> - Я стал профессиональным
> кантором, учась по пластинкам,
> подражая, подбирая то, что мне
> ближе по голосу. Голос у меня был
> маленький, недостаточно
> развитый для больших канторских
> виртуозных произведений. Но была
> природная колоратура, без
> которой канторского пения не
> может быть вообще, было очень
> хорошее пианиссимо в верхних
> нотах, и было чувство.
> Некоторые вещи я исполнял с
> еще большим чувством, чем-то, что
> я слышал. Но учился я по
> пластинкам хороших канторов -
> это был Розенблат, это был
> Хершман, Кваркин, Пинчук -
> корифеи того времени. Уже
> похожим быть значило быть
> хорошим.
> Со временем он возвратился
> Латвию, оттуда перебрался в
> Литву и в Ковно стал кантором.
> - Мне прощали недостатки
> опыта, потому что я первым
> применил технику итальянского
> бельканто в хазануте.
> Ортодоксальные канторы ничего
> этого не знали. Они пели, как
> птицы - каждый по-своему, с точки
> зрения вокальной очень часто
> плохо, а с точки зрения
> синагогальной, канторской -
> гениально, так что публика
> кушала и не задумывалась.
> Но люди нового поколения уже
> слушали радио, пластинки, они
> знали Карузо, Джильи, Скипа и
> всех великих певцов. И когда они
> приходили в синагогу, им вдруг
> стало приятнее все это слушать.
> Поэтому мою синагогу стала
> заполнять молодежь, которая уже
> тогда не слишком-то ходила в
> синагоги. Они услышали
> наполовину канторское,
> наполовину оперное пение. И
> старейшие это тоже хорошо
> приняли. Не приняли только
> ортодоксы.
> Рядом с Ковно была
> знаменитая Слободская ешива, в
> которой поднялся бурный протест
> против меня и синагоги. Почему
> туда впустили этого кантора -
> молодого, небритого, холостого,
> вводящего к тому же какое-то
> нееврейское звучание,
> напоминающее оперу? Они считали
> это преступлением. И хотели
> запретить туда ходить - наложить
> на синагогу "хейрем".
> А я еще устраивал концерты в
> синагоге с симфоническим
> оркестром. Приходили
> оркестранты, половина из них -
> гои. А евреи так рвались в
> синагогу, что рядом в газетном
> киоске пришлось продавать
> билеты, чтобы ограничить толпу.
> Боялись, что разгромят синагогу.
> Ломали железные ворота, окна.
> Ортодоксы хотят наложить
> "хейрем" на эту синагогу. А я
> выхожу и пою Ленского на иврите,
> и "Любовный напиток". Евреи в
> восторге, а Слободская ешива
> против.
> Наконец, собрали правление
> нашей синагоги и синод ешивы, и
> там началась буря. Тогда
> поднялся главный раввин Литвы.
> Он был ультрарелигиозный -
> Шапиро такой, умнейший человек и
> дипломатический консультант
> президента Сметоны.
> Представляете, какой он был
> умный человек, если президент
> его сделал своим
> дипломатическим советником? Он
> встал и сказал: "Все годы мы
> занимаемся одним вопросом: как
> удержать евреев в синагоге? Ведь
> евреи перестали закрывать свои
> лавки, магазины и конторы, чтобы
> не терять деньги, они не ходят в
> синагоги, они сидят в конторах, а
> их магазины работают. Как
> остановить этот процесс?
> Успехи у нас маленькие, люди
> все реже ходят в синагогу.
> Приехал этот молодой человек и
> теперь мы боремся против того,
> что синагога не может вместить
> всех желающих. Они вынуждены
> продавать билеты и вызывать
> полицию, чтобы разогнать народ.
> Это очень плохо. Мы должны его
> приветствовать - он один делает
> больше, чем все мы.
> Летом Михаил Александрович
> ездил на консультации в Италию.
> Советская власть, пришедшая в
> Литву, не дала ему в полной мере
> развить канторское мастерство,
> однако итальянская выучка
> помогла в создании
> артистической карьеры в
> Советском Союзе: итальянская
> школа отличалась от русской.
> На тот момент в его
> репертуаре преобладала западная
> музыка с добавлением
> Чайковского, Глинки,
> Римского-Корсакова, но, конечно,
> никаких произведений советских
> композиторов он не знал.
> - Всю войну я пел на фронтах
> мой основной репертуар - на
> итальянском, на русском,
> немецком, иногда, немножко, на
> идише. Изредка - одну-две
> советские песни. Принимали меня
> великолепно. Поразительно, что
> когда раненых, только что
> перебинтованных бойцов,
> приносили с поля боя, они просили
> классику. Ни разу не просили
> советскую песню. Моими первыми
> послевоенными слушателями стали
> люди, вернувшиеся с фронтов.
> - Почему вы не стали оперным
> певцом?
> - Нет такого певца, который не
> хотел бы петь в опере. Уже в Литве
> я начал готовить репертуар.
> Несмотря на то, что антисемитизм
> набирал силу, литовское
> правительство и оперное
> руководство попросили меня петь
> в опере: они понимали, что будут
> большие сборы.
> Но едва начав репетировать
> первые партии - это были
> Альмавива и Ленский - я
> почувствовал внутренний
> протесты. В чем дело? У меня рост -
> один метр пятьдесят восемь
> сантиметров, голос - лирический,
> очень небольшой, я был камерным
> певцом по своей голосовой
> природе: я мог выложиться
> полностью, только когда пел
> один.
> А тут - мне невозможно было
> подобрать партнершу: все они
> были сантиметров на 20 выше и
> килограммов на 20 толще меня, и
> голоса у всех были больше. Если
> мне приходилось петь дуэт с
> любым баритоном или басом, меня
> не было слышно: я не мог петь так
> громко, как они, а они не умели
> петь тихо. Я уже начинал
> страдать. Или же, представьте
> себе дуэт с партнершей, -
> продолжает Александрович,
> начиная раздражаться. - Я не могу
> ее обнять и поцеловать, режиссер
> должен был ставить скамейку,
> чтобы мы могли сесть, иначе ей
> приходилось наклоняться ко мне.
> Потом эти певицы стали
> использовать мой маленький рост:
> они втискивали меня между
> грудями, моей головой подпирали
> диафрагму, и пока не брали
> верхнюю ноту на большой фермате
> и не спускались, они меня не
> выпускали, - говорит он без тени
> улыбки, так что не поверить ему
> невозможно. - Я задыхался, и когда
> вырывался, я уже был в
> полубессознательном состоянии.
> Я не мог ни петь, не двигаться,
> пока не отдышусь. А сцены со
> шпагами? Все шпаги были выше меня
> ростом. Я до партнера не мог
> дотянуться и рубил воздух, а они
> могли меня пырнуть в любое место
> в любой момент. Мне мешали
> декорации, мне мешал грим, мне
> мешал костюм. Я привык петь во
> фраке, с глазу на глаз с публикой.
> Один. Все остальное было против
> меня.
> Я это быстро понял.
> То, что было понятно Михаилу
> Александровичу, никак не могли
> понять советские чиновники. В 1949
> году тогдашний министр культуры,
> некто Лебедев, волевым решением
> сделал Александровича солистом
> Большого театра. Певец узнал об
> этом, увидев в театре на доске
> приказ: "В целях повышения
> вокальной культуры Большого
> театра принять в состав театра
> Александровича и подготовить
> пять оперных партий".
> - Я знал, что один-два раза
> меня просто не будет слышно, и
> это - конец, - говорит
> Александрович. - Но никакие
> объяснения не помогали.
> Спасло его только одно.
> Разразился скандал с оперой
> Мурадели, министра сняли, "и пока
> сажали нового, я потихонечку из
> этого дела выскользнул".
> - Был случай, когда вы
> вернулись в России к канторству.
> - Я не вернулся к канторству в
> России, - поправляет меня певец. -
> Это было бы самоубийством. Я не
> мог скрыть того, что был кантором
> - они это прекрасно знали. Я даже
> дома не мог повторять свой
> канторский репертуар, чтобы не
> услышали соседи. Но пути
> коммунистической партии
> неисповедимы, как и пути
> Господни. Если им надо, они могут
> мертвеца поднять из могилы, и
> использовать.В 1946 году Иерусалим
> объявил международный день
> траура. Во всех синагогах мира
> должны были совершить
> поминовение шести миллионов
> евреев. И Москва вынуждена была
> тоже провести такое
> богослужение.
> - Они посмотрели в мою анкету
> и в мою биографию, которую они
> знали лучше меня и через
> синагогу пригласили меня вести
> это богослужение, - продолжает
> свой рассказ Михаил
> Александрович. - Какая была цель
> у них? Поставить галочку. И когда
> они объявили, что такое
> богослужение состоится, то вы же
> понимаете, что не было ни одного
> еврея, который не хотел придти:
> не было ни одной семьи, в которой
> не было жертв.Московская
> синагога вмещала полторы тысячи
> человек, а пришло 20 тысяч. Пришел
> весь дипкорпус, члены
> правительства, генералитет
> вплоть до маршалов, и когда я
> начал петь "Эль мале рахамим", то
> как будто что-то обрушилось в
> синагоге. Начались обмороки. И
> людей стали выносить наружу к
> машинам скорой помощи - они
> ожидали такой реакции.
> Михаил Александрович
> замолкает, смотрит мне в глаза. И
> такой эмоциональный ток исходит
> от этого маленького человека,
> что жарким иерусалимским
> вечером меня охватывает
> мертвящий холод.
> Он откидывается в глубоком
> кресле, потом выпрямляется
> снова, продолжает.
> - Ну, они достигли своей цели.
> Пришла вся зарубежная пресса,
> они фотографировали, напечатали
> статьи во всем мире. Это им и надо
> было - нанести удар по
> пропаганде, утверждавшей, что в
> Союзе происходят гонения на
> религию.
> После этого богослужения
> синагога обратилась в ЦК, в отдел
> религий, с просьбой разрешить
> Александровичу выступить в Рош
> ха-Шана и в Йом Киппур. В 46 и 47
> годах им разрешили его
> пригласить. В синагоге пел хор,
> состоявший из солистов Большого
> театра - евреев. И опять -
> приходили десять-пятнадцать
> тысяч человек, на улице были
> выставлены громкоговорители, и
> стояли люди в талитах (еврейская
> молитвенная накидка - М.Р.).
> - За вход в синагогу брали
> деньги, и выходило столько, что
> каждый раз Сталину отправляли
> личный подарок - 300 тысяч рублей.
> Но в 48 году, после Фултонской
> речи Черчилля, означавшей начало
> холодной войны, когда синагога в
> третий раз обратилась в ЦК, те же
> люди, которые меня когда-то
> пригласили выступить, написали
> мне письмо - мне, а не в синагогу:
> "Вам, заслуженному артисту
> республики, неудобно петь в
> синагоге".***В 1989 году, через 18 лет
> после отъезда из Советского
> Союза в квартире Александровича
> раздался телефонный звонок.
> Директор крупного концертного
> объединения спрашивал: "Не
> хотите ли вы приехать с
> концертами в бывший Советский
> Союз?"
> - Я немного ошалел от этого
> звонка - меня ведь заклеймили
> врагом народа по всему Союзу. Мои
> пластинки запретили продавать, а
> если кто-нибудь спрашивал их
> магазине, то при покупателе их
> разбивали и топтали ногами. Это
> известие я вторично получил на
> днях от нового иммигранта.
> Так что первый мой вопрос был
> - помнят ли меня? На что он
> ответил: приедете и сами
> убедитесь. Я приехал, принял
> участие в международном
> фестивале, сбор которого шел в
> пользу инвалидов Отечественной
> войны на покупку инвалидных
> колясок за границей.
> Что говорить - в Одессе,
> например, два концерта было на
> стадионе. На одном было 15 тысяч
> человек, на другом - 25. И потом -
> три концерта в Филармонии. В
> первый приезд я дал 13 концертов и
> еще 24 - во второй и третий
> приезды. Так меня "забыли".
> И я хотел, чтобы вы это знали,
> - спокойно заключает он.