Леонид Утёсов

автор rls Пн 19 Апр - 18:08

ДВЕ ЖЕНЫ И ДВЕ
ПОЛОВИНКИ ЛЕОНИДА УТЕСОВА

Восьмидесятисемилетний Утесов позвонил своему
старинному приятелю – такому же одесситу, как он сам:

- Как ты думаешь, мне еще не поздно жениться?

- Вам? Конечно не поздно, Леонид Осипович! Женитесь, и
ни о чем не думайте!

Но я вот уже двадцать два года вдовец. Мне не
хотелось бы оскорбить память Леночки…

- Елена Осиповна была умной женщиной, она бы первая
сказала, что жениться вам просто необходимо!

- Необходимо? Это почему?

Конечно, я желаю вам прожить до 120 лет и
потом еще 20, но все же… Должен же кто-то ухаживать за могилой!

И
Утесов женился - на Тоне Ревельс; их роман длился без малого 40 лет, а
брак – считанные недели. Весной 1982 года, оставив в Москве “молодую”
супругу (Тоне было тогда шестьдесят лет), Леонид Осипович уехал
поправить здоровье в военный санаторий в Архангельское. Во время
прогулки к нему на лавочку подсел генерал Дмитрий Тимофеевич Шепилов.
Утесов пожаловался, что чувствует себя неважно, сердце пошаливает. Потом
сам себя перебил: “Ну что это я все жалуюсь по-стариковски. Хотите
анекдот?” Пока Шепилов смеялся, Леонид Осипович тихо умер. Это случилось
в день его рождения – Утесову исполнилось 88 лет.

СКАНДАЛ НА ВСЮ ОДЕССУ

“Я считаю, что родился 22 марта 1895 года,
энциклопедия, считает, что 21-го. Она энциклопедия и ей видней”, -
смеялся Леонид Утесов. Место рождения - Одесса, Треугольный переулок,
дом 11. Впрочем, его настоящая фамилия вовсе не Утесов, а Вайсбейн, а
имя - Лейзер, по-домашнему Ледечка.

Отец будущей
знаменитости - тишайший и боязливый Осип Калманович - служил
экспедитором порта, т.е. следил за отправкой товаров морем за жалование,
которое его супруга считала “прямо-таки смешным”. Настоящей главой
семьи была Малка Моисеевна – дама неустрашимая, решительная и крутая
нравом. Ее не смели обсчитывать даже на одесском привозе. Каждый вечер,
вернувшись со службы домой, Осип Калманович робко присаживался за стол
напротив супруги. “Выкладывай”, - говорила она. Осип Калманович
“выкладывал”: “Так. Выхожу я утром из дому. Так. Встречаю
Мирона Яковлевича. Он мне и говорит…”. Его монотонный монолог время от
времени прерывается жениным: осуждающим “Ай!”. Пятеро детей сидят
рядком на диване, молчат и слушают.

Взрослым Утесов в шутку
сказал отцу: “В Саратове один мужчина изменил своей жене. Так что ты
думаешь? Умер!” Отец ответил наставительно: “Вот видишь, как бывает…”

По общему мнению Ледя
пошел в Малку Моисеевну. Он был зачинщиком и победителем доброй половины
всех мальчишеских боев в Одессе. К тому же у него вечно водились
какие-то мелкие деньги непонятного происхождения. Родные беспокоились:
сможет ли Ледя в будущем найти себе профессию, не связанную с
какими-нибудь аферами, грабежами и тому подобным. Вся надежда была на
училище Файга – там даже отъявленных сорванцов выводили в люди…

Комерческое училище
Генриха Файга на углу Торговой и Елизаветинской знали далеко за
пределами Одессы. Это было единственное в Российской империи учебное
заведение, где допускалось обучать не пять, а пятьдесят процентов евреев
из общего числа учеников. Да вот только состоятельные русские семьи
предпочитали платить за обучение своих детей в какой-нибудь гимназии.
Получалось, что еврей, чтобы отдать своего отпрыска в училище, должен
был платить и за него, и еще за какого-нибудь русского мальчика,
родители которого хотели сэкономить. К Файгу съезжались
русско-еврейские пары из Гомеля, Бердичева, да что там! из самих Москвы
да Киева. Это был настоящий Ноев ковчег! Цена на обучение была
установлена весьма умеренная, а порядки в училище - самые
демократические: за всю двадцатипятилетнюю историю существования
коммерческого училища Файга оттуда был отчислен один единственный ученик
– Ледечка Вайсбейн!

Однажды преподаватель
математики позволил себе схватить шестиклассника Вайсбейна за ухо.
Мальчик освободился, дернув кудлатой головой, встал из-за парты, подошел
к окну и зачем-то опустил глухую штору – в классе воцарилась тьма.
Когда штору подняли, на лице бедняги-математика обнаружился только один
здоровый глаз – второй заплыл, а бровь сочилась кровью. Это было слишком
даже для ангельского терпения Генриха Файга.

Терять Леде было
совершенно нечего. Тем же вечером, не дожидаясь родительской кары, он
уехал из горда с бродячим цирком некоего Бороданова, гастролировавшего
по Малороссии. Его приняли в труппу как человека, способного написать
афишу – никто из барадановских артистов грамоты не знал.

ОТ ТРАГЕДИИ ДО ТРАПЕЦИИ

Год 1910. Ледя колесит с Барадановым из города в
город, хватает на лету опасную цирковую науку: работает на трапеции,
ходит по канату под самым куполом без какой-либо страховки. Его
бесстрашие восхищает даже бывалых цирковых. “А я заговорен, - хвастается
Ледечка. – Жены у меня нет, дома нет, состояния нет, даже костюма
приличного – и того нет. Удача таких любит”. Впрочем, женой
пятнадцатилетний Лейзер уже совсем было обзавелся. Выгодная невеста
подвернулась ему в Тульчине: Анна Кольба была красива и имела приданное
(100 рублей, портсигар и серебряные часы). Ледя, прибавив себе для
солидности пару лет, сделал предложение, но в последний момент
вдруг попросил у будущей свекрови рубль семьдесят копеек и уехал в
Одессу – якобы за личными вещами и за родительским согласием. Аня слала
ему письма каждый день, на конверте выводила: “Лети мое письмо к Ледичке
в окно. А если неприятно, прошу вернуть обратно”. Ледичка на эти
послания не отвечал.

Много лет спустя в
кафе-шантане на Крещатике черноглазая красавица пела цыганские романсы.
Не в правилах Утесова было оплачивать ужин малознакомым дамам, но тут он
не устоял – пригласил ее за свой столик, просил заказывать, что
душеньке угодно. “Цыганка” придирчиво изучила меню и заказала какую-то
дешевую малость – всего-то на рубль семьдесят копеек. Молча съела,
поднялась из-за стола, сказала: “Я Анна Кольба, ваша невеста. Считайте,
что долг моим родителям вы отдали”.

В Одессе Ледя
дебютировал на театральных подмостках. Его первая роль была небольшой:
выбежать на сцену перед началом представления и крикнуть: “Хватит
хлопать, хочу лопать!” А в один прекрасный день на морском берегу ему
встретился знакомый артист Сковронский: “Тебе нужно придумать
сценический псевдоним. Что-нибудь красивое, возвышенное…”. Возвышенное?
Ледя осмотрел прибрежный пейзаж. Возвышенности в поле зрения имелись.
Скалов? Нет, такой в Одессе уже есть. Горский? Их вообще двое! Тогда
Утесов! Леоднид Утесов!

И вот уже не Ледя
Вайсбейн, а Леонид Утесов колесит по стране. Его репертуар значительно
расширился: один из его бенефисов назывался “От трагедии до трапеции”.
Представление начиналось в восемь часов вечера и длилось до двух ночи.
Сначала шла сцена у следователя из “Преступления и наказания” (Утесов в
роли Раскольникова), потом – первый акт из оперетты “Прекрасная Елена”
(Утесов пел Менелая), потом - скрипичное трио (Утесов – первая скрипка),
потом пантомима, куплеты, комический рассказ, эксцентрический
танец, романсы, пародии, жонглирование и полет на трапеции.

Особенно горячо Утесова
принимает Одесса-мама. В числе верных поклонников – некоронованный
король города Михаил Виницкий, более известный как Миша-Япончик.
Вообще-то Миша по своим воровским законам должен был Утесова убить: тот
позволил себе ударить кого-то из его ближайшего окружения. Но дело
кончилось миром, да так, что Утесову позволено было в любое время
захаживать в кафе “Фанкони” (что-то вроде штаба Япончика). Леонид
Осипович этим пользовался. Однажды куплетист Лев Зингель пожаловался
ему: фрак украден, не в чем выступать. Утесов кинулся в “Фанкони”, а
когда приехал обратно в театр, увидел ошарашенного Зингеля, утопающего в
разноцветном ворохе фраков – “мальчики” Миши-Япончика не смогли
припомнить, какой именно они украли из театра, и привезли все
восемнадцать. Когда же во время гражданской войны и безвластия жители
Одессы, опасаясь грабежей, стали неохотно ходить в театр, Утесов снова
обратился к Мише-Япончику. “Король”
вник в проблему и велел написать
на афишах: “Свободный ход по городу до 6 утра”. Одесситы все поняли
правильно и снова стали покупать билеты.

СПАСИБО, СЕРДЦЕ!

А сколько у него было поклонниц! А ведь это не
всегда идет на пользу артисту. Одна экзальтированная поклонница,
прочитав в утренней газете, что Утесов погиб, упав с каната,
застрелилась за несколько часов до того, как в вечерних газетах вышло
опровержение - на самом деле он, действительно упав, отделался ушибами и
как ни в чем не бывало продолжил спектакль. В другой раз за Утесовым с шашкой
наголо гонялся усатый верзила-полицейский, муж очень хорошенькой, но
ветреной жены, любительницы театра и актеров. С каждой из своих партнерш
(а их, учитывая частую смену театров, у Утесова была уйма) он
непременно заводил роман. Вот и актриса Леночка Гольдина (Сценический
псевдоним – Ленская), сразу влюбилась и на второй день знакомства
согласилась выйти за семнадцатилетнего Утесова замуж. Почему он вдруг
решил жениться, и почему именно на Леночке? Не то чтобы Утесов
влюбился сильнее обычного, и не то чтобы партия оказалась сколько-нибудь
выгодной… Но Лена, будучи старше его на три года, была неуловимо
похожа на Малку Моисеевну – и лицом, и нравом.

У Лены были утеряны
документа, и целый год Утесов искал раввина, который бы согласился их
обвенчать. Наконец, когда Лена была уже глубоко беременна, нашел. Выйдя
из синагоги, молодой супруг сказал: “Твой единственный действующий
документ – мой паспорт, в котором ты теперь записана. Ты никогда от меня
не уйдешь!”. А через несколько дней у них родилась дочь – Эдита,
Диточка. Отцом Леонид Осипович был, может, и не совсем обычным, но точно
– хорошим.

Семья артиста Утесова в
очередной раз переезжает из одного города в другой. Поезд набит
мешочниками, спекулянтами – повернуться негде, духота, шум... Маленькая
Дита плачет. Утесов заговорщицки подмигнул дочери и жене и вдруг,
вылупив глаза и дергая ртом, взвыл: “Ой, черти побежали!” и полез
руками в чье-то бородатое лицо, потом под платок к какой-то бабе… Очень
скоро в купе они остались одни.

В шестнадцатом году
Утесова забрали в армию. После трех недель обучения он неминуемо попал
бы в маршевую роту, а там на фронт, в окопы, если бы у фельдфебеля
Назаренко не было молодой жены. Леонид при каждой встрече так галантно
целовал ручку чернобровой Оксане, что Назаренко не выдержал и … помог
выправить фиктивную медицинскую справку, освобождавшую Утесова от
армейской службы по причине порока сердца. Это было настоящим спасением
для Лены и Диты – артистический заработок Утесова, пусть и не слишком
большой, был их единственной статьей дохода.

Сорок девять лет Леонид
Осипович прожил со своей женой. Шло время, росла его слава, а вместе с
ней - его состояние. И вот Елена Осиповна - оплывшая, грузная – скупает
все новые и новые музейные бриллианты у полуподпольных московских
ювелиров. Мотовство? Отнюдь нет: припас на черный день. Она вообще
очень рационально вела финансовые дела семьи, не позволяя ни копейки
потратить попусту. Характерный пример: дом Утесовых славился купеческим
безудержным размахом. Владимира Маяковского, Исаака Бабеля, Михаила
Зощенко, Исаака Дунаевского еженедельно кормят рябчиками, осетрами,
черной икрой, стол сияет столетним хрусталем, двухсотлетним фарфором… А
вот скромной театроведке Людмиле Бурлак, на протяжении трех лет
ежедневно приходившей в дом к Утесовым, чтобы помогать в работе над
воспоминаниями, ни разу не предложили даже чашки чая. Утесов вполне
разделял женину любовь к экономии. Даже на хорошеньких женщин, которых,
женившись, вовсе не забыл, он умудрялся совсем не тратиться.

Одна актриса из театра
Немировича-Данченко вспоминает: когда Утесов впервые напросился к ней
домой, она бегала по знакомым и занимала деньги на угощение. Удалось
раздобыть бутылку водки, две порции бычков в томате… Увидев стол, Утесов
удивился: “У тебя что, больше ничего нет? Надо прислать тебе корзину от
Елисеева”, - и … ничего не прислал. А на следующий день на столе снова
были одни бычки, и снова Утесов удивлялся.

Когда его упрекали в
изменах жене, он отвечал: “Не волнуйтесь, Лена не в обиде. Моего
еврейского сердца хватит на всех”. Но однажды Утесов влюбился не на
шутку, и даже, собрав чемоданчик, ушел к очаровательной и юной
партнерше по спектаклю, Елизавете Тиме. Был февраль, метель, лютый
холод. Елена Осиповна купила подводу дров, прислала к дому Тимме вместе с
запиской: “Топи. Следи за здоровьем Леонида Осиповича”. Он первый нашел
записку. Собрал чемодан и отправился домой. С тех пор Елена Осиповна
старалась держать романы мужа под строгим контролем, не позволяя им
перерасти во что-либо серьезное. Она вообще стала одерживать верх над
Утесовым, а он все охотнее и охотнее подчинялся…

В 29-ом году Утесов
поехал посмотреть Европу (тогда еще железный занавес не опустился до
конца). Особенно интересным он там ничего не нашел, за исключением
нового музыкального стиля – джаза. Приехав в Москву, Леонид создал свой
джаз-оркестр, но не простой, а театрализованный, разыгрывавший целые
музыкальные представления. Публике очень нравилось, а вот чиновники,
отвечавшие за репертуар советских артистов, считали теа-джаз чуждым
советскому искусству.

1935 год. Спор
разгорелся из-за песни “С одесского кичмана”. “Успех был такой, что вы
себе не представляете, - рассказывает Леонид Осипович. - Вся страна
пела. Куда бы ни приезжал, везде требовали: “Утесов, “С одесского
кичмана!”. “Если вы еще раз споете про этот ваш приблатненный кичман,
это будет ваша лебединая песня”, - предупредили его. В то время машина
массовых репрессий набирала ход, спорить было слишком опасно, и Утесов
послушался. Но тут ледокол “Челюскин” застрял во льдах, и вся страна
следила за тем, спасут ли герои-летчики героев-челюскинцев. Спасли. В
Георгиевском зале Сталин устроил прием в честь полярников, пригласил
петь Утесова. В разгаре концерта к артисту подошел дежурный с тремя
ромбами в петлице и шепнул: “Просят спеть “С одесского кичмана”. “Мне
запретили, - объяснял Утесов. – Ведь чуждая идеалогия!”. “Пойте!”, -
настаивал офицер. Утесов спел. Полярники залезли на стол, топча унтами
тарелки и бокалы. Сталин довольно попыхивал трубкой. Потом Утесов еще
трижды исполнил запрещенный шлягер на бис…

Утром 16 мая 1939 года
бледная, встревоженная Елена Осиповна разбудила мужа: “Ночью арестовали
Бабеля. Его книги с дарственными надписями нужно уничтожить. И, конечно,
это”, - показала она на фотографический портрет Исаака Эмануиловича,
стоявший на утесовском письменной столе. “Он мой лучший друг, - слабо
сопротивлялся Леонид Осипович. Я уверен, он ни в чем не виноват, в НКВД
скоро разберутся и его выпустят”. “Ай!, - отмахнулась жена. - Ледя,
делай, как я говорю”. Если бы Утесову, как прежде, нечего было терять…
Но теперь он - уважаемый человек, народный любимец, владелец
стометровой московской квартиры, всевозможного антиквариата, сберкнижки…
У него жена и двадцатишестилетняя дочь, которых нельзя ставить под
удар. Наконец, у него свой оркестр – кто, как ни Утесов, обеспечит
музыкантам кусок хлеба? Словом, Леонид Осипович сдался. Вместе с
портретом друга и его книгами он заодно уничтожил и еврейскую
энциклопедию… Утесов и сам не заметил, как в его душу вползало нечто,
чего раньше он ведать не ведал - страх…

ВТОРАЯ ЖЕНА

Однажды в 1944 году в коридоре Мосэстрады к
Утесову кинулась безумного вида девица, с криком: “Если не у вас
танцевать, то все равно где, хоть в колхозе”. Рядом с ней топтался
застенчивый молодой мужчина невероятной красоты. Утесову эта пара
чем-то сразу понравилась. А посмотрев, как они танцуют, Леонид Осипович
воскликнул: “Дети, сама судьба привела вас ко мне!” “Ну конечно! Стала
бы я ждать, пока судьба приведет меня туда, куда мне надо!”, - подумала
Тонечка Ревельс. На самом деле ей пришлось применить всю свою немалую
природную изворотливость, чтобы, пробившись через бесконечные военные
патрули, доехать самой и довезти мужа – Валентина Новицкого, мужчину
вполне призывного возраста - из Хабаровска в Москву без каких-либо
проездных документов.

Главный администратор
утесовского оркестра, почуяв в характере новой танцовщицы изрядную долю
авантюризма, с первых минут невзлюбил Тоню, пробурчал: “Танцевала тут
до вас одна, и были романтические эпизоды. Жене Утесова все это не
понравилось, и я уволил девицу”. Да что тут изменят предупреждения? Тоне
– двадцать два, она честолюбива, бедна и никому не известна. Утесову –
под пятьдесят, он знаменит, шикарен и моложав. И еще – утратив
собственное бесстрашие и бесшабашнсть, он очень ценит эти качества в
других…

Их любовь началась на
гастрономической почве. Гастроли. Гостиничный номер. Тоня подпольно
жарит котлеты. Раздается стук. “Администратор!”, - пугаются супруги
Новицкие-Ревельс. Но на пороге обнаружился улыбающийся Утесов: “Дети, а
почему вы прячетесь в номере?” Попробовал котлету, и стал наведываться
каждый вечер. Узнав от администратора по телефону об этих трапезах,
Елена Осиповна позвонила в гостиницу: “Леонид Осипович полнеет, ужин у
него должен быть легким”. Котлеты Тоня в срочном порядке заменила на
кефир…

Одни гастроли
кончались, другие начинались. “Тонька - чудо. Остроумная
изобретательная, веселая. Умереть можно. Клянусь гастрономом!”, -
восхищался Утесов. И думал: “Эх, встретил бы я Тоньку лет на пять
раньше”… Теперь же страх, однажды поселившийся в душе Утесова, не
позволял ему взять и резко поменять свою жизнь. Впрочем, все устроилось
без семейных драм: Новицкий был не ревнив, да и Елена Осиповна очень
скоро перестала возражать против нового мужниного романа. Видимо, ей и
без ревности хватало забот, особенно с дочерью. Эдита давно уже
выступала вместе с отцом и вела ту же кочевую гастрольную жизнь. Да и
характером она пошла в Утесова. Словом, своему мужу Альберту –
добропорядочному режиссеру документального кино – Дита изменяла с таким
размахом, что честь семьи Утесовых часто оказывалась под угрозой.

Очень скоро Тонечка
Ревельс научилась быть необходимой всем членам этого семейства. Для
дочери она стала бескорыстной наперстницей: “жилеткой”, в которую можно
было выплакаться, подружкой, перед которой можно было похвастаться,
компаньонкой, которой можно было поручить организацию очередного
романтического свидания… Для жены Тоня была “глазами” и “ушами”: в
случае, если увлечения Эдит становились слишком угрожающими,
именно Тоня должна была предупредить Елену Осиповну. К тому же та,
загруженная хлопотами о московском доме, не могла сопровождать своего
мужа на гастроли, а кому еще можно было поручить заботу о здоровье
Леонида Осиповича, его режиме и гардеробе, как не верной Тоне! Ну а для
отца семейства Тонечка была праздником, свежим ветром, оживлявшим и
разнообразившим его немолодую жизнь. При этом Утесов мог отругать ее за
опоздание с возвращением ему двухрублевого долга: “Елена
Осиповна будет недовольна”…

С годами его характер
все сильнее менялся, становясь все менее похожим на материнский и все
более – на отцовский, робкий… Утесов стал мнительным, неуверенным,
часто впадал в депрессии. Выход на сцену теперь превратился для него в
пытку – его преследовал страх провала, ничем, впрочем, не обоснованный
(публика принимала его с неизменным восторгом). Чтобы взбодрить мэтра
перед выступлением, Тоня придумывала всякие смешные штуки: то приколет к
его сценическому костюму целую бездну голубых бантиков (Утесов
откалывал один за другим, но находил все новые), то увесит дурацкий
фикус на подоконнике гримерки яблоками, то просто нарисует какую-нибудь
смешную картинку. А уж как она умела его хвалить! Целые истории ему
рассказывала о нем же самом – величайшем джазмене. “Тоня, дальше!”, -
молил Утесов с детской доверчивостью.

Иногда тонины “штуки”
оказывались рискованными. То в Ленинграде она зазвала его на замерзшую
Неву, а лед дал трещину - Утесов боялся идти к берегу, Тоне пришлось
вести его за руку. То в “Астории” она потащила его в пустой, без
лифтера, лифт, уверив, что умеет управлять рычагами, а кабина застряла
(в тот раз у Утесова случился приступ страшнейшей клаустрофобии, и Тоня
еле-еле успела вытащить его на свет Божий).

Как-то весной Тоня и
Леонид Осипович шли по улице. Она сказала:

- Сейчас мы с вами
будем целоваться, потому что весна.

Это авантюра.

Тоня не слушала. Она
забежала вперед и пошла ему на встречу:

Голубчик,
дорогой! Какая неожиданность! А я только-только приехала из Ленинграда!

Потом Тоня точно так же
“приехала” из Тулы, из Рязани…“Эта любовь у меня никогда не пройдет, -
вдруг подумал Утесов. – Ну почему Тонька – не моя жена! А Елена
Осиповна все болеет. И, кажется, неизлечимо”... Его стали одолевать
какие-то смутные мечтания о том, что было бы, стань он вновь свободен…

Елена Осиповна умерла,
когда Утесову было 65 лет. Никакого освобождения, и тем более
облегчения, он не испытал. Да что там! Даже Тоня как-то сразу стала не
нужна. Утесов засел один в своей гулкой огромной квартире, не вылезая из
халата, почти не вставая с кресла, слушая собственные записи и
предаваясь воспоминаниям. На сцену он решил больше не выходить - страх
совсем одолел его. Да тут еще Эдита испугалась, что отец может жениться на Тоне,
кстати, тоже недавно овдовевшей. Золото-бриллианты Елены Осиповны она
увязала в узел разметом с хороший абажур и отдала на хранение сначала
тетке, потом каким-то знакомым, державшим дома собаку, потом еще
кому-то: имея в квартире такое сокровище, его хранители переставали
спать ночами и просили Диту поскорее забрать от греха свое золотишко.

Тоня почувствовала, что
Утесовы видеть ее больше не желают. Обменяла свою пятиметровую комнату
в Москве на квартиру в Воронеже и уехала. Через месяц раздался звонок:
“Приезжай! Я очень люблю тебя!”.

Тоня приехала, распекла
домработницу за грязь и духоту, выбросила на помойку уютный утесовский
халат – жизнь снова заискрила! Тоня даже заставила Утесова снова выйти
на сцену. Но о женитьбе и речи не заходило. И все же она чувствовала: он
уже никогда не будет принадлежать ей. Елена Осиповна его не отпустит, и
дело тут не в том, что Утесов любил свою законную жену сильнее, чем
ее, Тоню. Просто та, робкая половина его натуры, которая досталась ему
от отца и которую всячески развивала в нем властная, экономная и
осторожная Елена Гольдина, вконец задавила, материнскую, бесстрашную и
своевластную, которая была созвучна ей, Тоне Ревельс.

Потом Дита тяжело
заболела (рак крови вместе с опухолью в голове) и, изрядно намучавшись
сама и измучив отца, умерла. Только тогда Утесов, наконец, сделал Тоне
предложение. Свадебная церемония была упрощена до крайности – из
уважения к возрасту жениха, работники ЗАГСа согласились зарегистрировать
брак у него дома. Гостей не было. И никто не может сказать, было ли на
немолодых лицах новобрачных что-то такое, что говорило бы: “Мы ждали
этого сорок лет. Мечта, казавшаяся несбыточной, исполнена. Мы
счастливы”.

Ирина ЛЫКОВА