Игорь Губерман + Саша Окунь

Игорь Губерман, Александр Окунь. Путеводитель по стране сионских мудрецов
20 Май, 2009
Отрывок из книги «Путеводитель по стране сионских мудрецов»

Церковь Святой Анны, построенная крестоносцами, на наш взгляд, — самая красивая во всем Иерусалиме: дивные пропорции, чудная акустика, и вся она какая-то торжественная, чистая, светлая. Находится эта церковь прямо напротив грандиозных бассейнов Бефесды. Только глядя на эти циклопические сооружения, начинаешь понимать, каким же невероятным городом был древний Иерусалим. Там есть еще и остатки римского храма, византийской церкви и небольшой бассейн, у которого стоит доска с трогательной надписью: «Это не там, а здесь Иисус исцелил паралитика». Надпись с очевидностью дает нам право очередной раз воскликнуть: это было здесь!

Следующий после рождения эпизод из жизни Марии переносит нас в деревушку (сегодня — район Иерусалима) Эйн-Керем, место настолько очаровательное, что в конце недели лучше к нему не приближаться: после потения в пробке, которая начинается еще наверху, у чудовища Ники де Сен-Фаль, вы будете обречены любоваться сотнями туристов с риском оглохнуть от криков и воплей на разных языках. А вот в будний день у вас есть все шансы провести время, как и подобает культурному человеку: посидеть в одном из ресторанов (весьма неплохих), полюбоваться пасторальными видами, цветочками, старинными каменными домиками, побродить по переулкам, зайти в одну из студий художников, которых здесь обитает немало (особо рекомендуем чудного художника и человека Ицхака Гринфельда, скульптора Аарона Бецалеля и дорогую подругу нашу Хедву Шемеш). А если вам вздумается учинить пикник, то мы с радостью присоветуем вам свое заветное место. Для того чтобы туда добраться, надо выйти на небольшую площадь, где слева от вас будет чрезвычайно древний источник, куда Мария ходила за водой и около которого повстречала свою дальнюю родственницу, тоже беременную Елизавету. А если повернуть направо и пройти вверх сотню с чем-то метров, то можно добраться до вполне впечатляющей церкви Сретения времен крестоносцев, где произошло то же самое событие. Удивляться этому не надо, мы же вас предупреждали: на этой земле все у всех двоится. Короче, где бы это ни произошло, это произошло здесь, а не в Тель-Авиве, Москве или Лиссабоне.

Зато если двинуться вперед, оставив по правую руку музыкальный центр Тарг, где по субботам бывают замечательные концерты, а в антракте кормят супчиком и поят вином (отчего второе отделение, как правило, еще лучше первого), подняться метров семьдесят вверх по дороге и около большого куста с неведомым нам названием свернуть налево, то вы окажетесь на древней римской дороге, среди совершенно дикой природы с удивительными видами и, главное,- в полном одиночестве. Короче, чтобы приятно провести время на природе, совсем не нужно ехать черт знает куда. Надо просто знать и любить родимый город. И в дополнение необходимо отметить, что именно в Эйн-Кереме стоит Горненский женский монастырь, весьма знаменитый в русской литературе, хоть Бунина почитайте. Он, кстати, здесь бывал. На этом месте мы Эйн-Керем временно покинем.

Как известно, Мария вместе с мужем своим Иосифом проживала в Назарете, в те времена — маленьком еврейском местечке. В 1099 году Назарет захватил знаменитый рыцарь и король Танкред. Он даже перенес туда свою столицу, которая раньше была в Бейт-Шеане, о котором мы уже рассказывали.

Из других знаменитых полководцев мы упомянем имя нашего любимого героя Наполеона. Да! Император был здесь и даже молился на месте, где потом был построен собор Благовещения, ибо тут некогда стоял дом Марии и Иосифа. (А сразу за собором — церковь, внутри которой есть столярная мастерская папаши Иосифа.) Как всем хорошо известно, именно здесь архангел Гавриил сообщил Марии то, что сообщил. Счастливые родители отправились рожать в Вифлеем, о котором мы рассказывать не будем, ибо он теперь у палестинцев, но когда-то мы очень даже любили навещать этот прелестный городок с отменной базиликой Рождества и гротами, где похоронен святой Иероним — тот самый, который, почесывая ручного льва, перевел Библию на латынь. А еще в Вифлееме был дешевый рынок, где было полно покупателей-евреев, в забегаловках — хороший кофе, и улыбчивые арабы-христиане торговали свининой и вертелами из масличного дерева... А теперь евреев вовсе нету, христиан с каждым годом становится все меньше и меньше, уж почти и вовсе не осталось, потому что больно агрессивны мусульмане и к христианам относятся... да чего там говорить, всем известно, как относятся. Кстати, вот уже долгое время пытаются они напротив собора Благовещения в Назарете выстроить мечеть. Именно что напротив, и именно что мечеть, и именно очень большую. Будто другого места нет. А с другой стороны, их можно понять. Если это вам интересно, обратитесь к европейской левой интеллигенции — они объяснят. А мы не можем — извините.

Кстати, о Назарете. Вплотную к этому городу, где христиан становится тоже все меньше и меньше и где можно поесть хороший хумус и бараньи ребрышки, построен город под названием Верхний Назарет, что на иврите звучит как Нацрат-Илит. В этом городе живут евреи, и в частности, несколько лет назад поселилась там пара молодых людей родом из Питера. По прошествии положенного времени у них тоже родился ребенок. Тоже мальчик. Хорошенький такой. Глазки голубые. Волосики золотыми локонами вьются. Родители души в своем первенце не чаяли и более всего болели душой, чтобы мальчик не отпал от великой русской культуры и русского языка. И так они старались, что он не только не отпал, а совершенно напротив: знал наизусть «Сказку о рыбаке и рыбке» и другие сочинения А. С. Пушкина и читал их вслух совершенно безо всякого акцента. Надо сказать, что и воспитания ребенок был отменного — говорил голосом нежным, вежливо и красиво. И вот когда минуло ребенку шесть лет, то повезли его родители в Петербург, дабы проживающие там дедушка с бабушкой восхитились. И бабушка с дедушкой очень даже восхитились. И немедля повели дитя гулять в Летний сад, где много парковой скульптуры и памятник дедушке Крылову. Вот гуляет ребенок вокруг памятника, разглядывает изображенных на постаменте героев дивных басен, а рядом на скамеечке сидит старая старушка и постанывает и кряхтит. Здесь надо сказать, что израильские дети (даже впитавшие в себя русскую культуру) непосредственны и безо всякого смущения вступают в разговор с незнакомыми людьми. Вот и этот мальчик, слыша печальное бабкино кряхтенье, подошел к ней и спросил:
— Бабушка, а что ты стонешь?
— А как же мне не стонать, милок? — грустно ответила старуха. — Сердце мое — совсем никудышное, ноги не ходют, уши не слышат, глаза не видют, и вся я разваливаюсь на мелкие части.
— Не печалься бабушка, — сказало дитя и подняло правую руку. — Все у тебя пройдет: и сердечко, и ушки, и глазки, и будешь ты бегать, как молодая, и жить тебе до ста двадцати лет.
— Господи, — умилилась старуха, — да откуда же ты такой, ангел мой?
— Из Назарета, — ответил мальчик...

...В общем, старушку отвезли куда надо, ибо врачебная помощь ей уже была не нужна. А ведь было бы дите как все дети, то крикнуло бы гортанно: «Из Нацрат-Илит!» И была бы старушка жива по сей день...

Вернувшись из Вифлеема, счастливое семейство продолжало жить в Назарете, где и прошли детство и юность Иисуса. Мальчик рос, а времена кругом стояли, как принято на этой земле, ох какие непростые.

Еврейский дух всегда кипел и метался в поисках неприятностей — немедленных или грядущих. И очень в этом преуспел. Время, о котором мы сейчас напомним, было чрезвычайно тяжким для евреев. Шла унизительная жизнь под римским сапогом (неважно, что обут в сандалии был римский воин, образ есть образ). Поборы были непосильны и с жестокостью взимались. Мечта о мятеже кружила головы. Никак не шел Мессия, а его приход, несущий избавление, со дня на день предвещали мелкие бродячие пророки. Приступая к описанию того, что в те годы произошло, мы испытывали некоторый трепет. И простая байка объяснит несвойственную нам душевную заминку.

Как-то раз одна бывалая экскурсоводша привезла группу туристов на речушку Иордан, где бойко и привычно рассказала, что некогда в этой речке (а возможно, и на этом самом месте) Иоанн Предтеча крестил молодого Иисуса Христа. И некий молодой человек из этой группы проявил живое любопытство.
— А почему же тогда, — спросил он робко, — вся христианская религия не названа по имени того, кто был первым и крестил Иисуса?
Экскурсоводша с ужасом сообразила, что раньше никогда не думала об этом, и ответила вопросом на вопрос:
— Вы христианин?
— Нет, — ответил любознательный турист. И просто душно добавил: — Я — еврей, инженер, из Кёльна я.


И со свирепой назидательностью даже не сказала, а скорее выдохнула опытная и находчивая экскурсоводша:
— Не лезьте в эти их дела!

Нам, однако, эту тему миновать никак нельзя, и мы, чтобы наш трепет оправдать, напомним для начала некую забавную цифру. В середине прошлого века было подсчитано, что только за минувшее столетие об Иисусе Христе было написано шестьдесят тысяч книг. Легко себе представить, как это число выросло к сегодняшнему дню. И какую бы подробность этой давней и высокой исторической трагедии мы ни помянем — нас одернут десятки ученых авторов, стоящие на иной точке зрения и по-иному видящие эту подробность, а то и почитающие ее фальшивкой позднего времени. Но мы рискнем.

А для начала мы ответим на вопрос того туриста.

Иоанн Предтеча (он же — Иоанн Креститель) никакого нового вероучения не создавал и не пытался. Он родился в той самой деревушке Эйн-Керем, о которой мы недавно говорили, на месте, где теперь стоит монастырь Святого Иоанна Крестителя, опять же плод пребывания крестоносцев в этих краях. И неплохой, скажем мы сразу, плод! Во дворе и внутри можно видеть остатки византийских мозаик, и пресс для отжатия оливкового масла, и цитаты из Священного Писания на разных языках, а еще садик, цветочки и все такое прочее. А внутри — ну чистый парадиз, ей-богу! Все облицовано прелестными изразцами, словно в Португалии, а на стенах — картины, правда, уж очень темные. В одном путеводителе написано, что Джордано, а в другом — Эль-Греко. Ну-ну! Всякое может быть. Вот в таких условиях и рос маленький Иоанн, но выросши, отринул пастораль и стал кем стал. Он был один из множества проповедников, которые возвещали, что близится конец земного времени, приход Мессии, и пора поэтому покаяться, очистив свою греховную душу. Сам он жил в пустыне и питался только мелкой саранчой (акриды) и медом диких пчел. Житейский аскетизм он полагал необходимой и единственно праведной подготовкой к приходу Спасителя. А очищение души посредством омовения плоти он называл крещением и знаком покаяния в грехах. Он говорил, что послан Господом и царство Божьей справедливости уже вот-вот наступит. К нему стекались толпы, он был яркой фигурой своего времени, хотя имелось еще множество разных сект, по-своему искавших утешения от невыносимо тяжкой жизни.

Однажды Иоанн крестил еврея лет тридцати по имени Иисус и произвел на него огромное впечатление. Этот сын плотника из города Назарета Галилейского почувствовал в себе призвание пророка и учителя.

И вскоре принялся ходить по родной ему Галилее новый бродячий проповедник и учитель жизни Иисус. Надо сразу сказать, что ходить по Галилее — чистое удовольствие. Воздух здесь хороший, гористый, есть леса, поля, горки разные и, наконец, озеро Кинерет. Вот здесь, на берегах Кинерета, и расположены места, которые известны каждому просвещенному человеку, поэтому распространяться про них мы не будем, а упомянем только для порядка. Итак: Капернаум с его роскошной синагогой, из которой Иисус изгнал нечистого духа, и где исцелил тещу Шимона, и откуда сам был изгнан оппонентами (не стоит волноваться: в синагогах это обычное дело). Здесь же раскопан дом того самого Шимона, который в дальнейшем был назначен Петром и в честь которого названа водящаяся в этом озере рыба (надо сказать — вкусная).

Кстати, лодка, в которой рыбачил Шимон (ну, может, и не эта самая, но точь-в-точь такая и того же времени), находится в киббуце Гиносар. Ее отыскали на дне Кинерета в наши дни и после большого тарарама выставили аж в Ватикане, но потом вернули назад. Кстати, ловить рыбу в Кинерете не так просто, как кажется. Бывают там опасные шторма, встречаются водовороты. Озеро, между прочим, находится приблизительно на двести десять метров ниже уровня моря. Точной отметки уровня у него нет, ибо весной она выше, а осенью — наоборот. Конечно, в любом случае это уровень не столь выдающийся, нежели уровень Мертвого моря, но тоже порядочный. Чуть ниже по течению Иордана, вытекающего из Кинерета, находится Ярденит — место, где паломники воспроизводят обряд крещения, а повыше Ярденита — электростанция Рутенберга, о котором мы еще непременно поговорим.

Но все-таки самые привлекательные места для путешественника, которому небезразлично христианство и вообще древняя история, находятся на северном побережье. О Капернауме мы уже говорили, а теперь пару слов о Табхе. По-гречески это место называлось Гептанегон, что по-нашему «Семь источников». На самом деле их там семьдесят. Остается предположить, что-либо потомки Пифагора дальше семи считать не умели, либо... нет, мы даже и думать не хотим, что именно «либо». Впрочем, для нас куда более важно, что здесь Иисус пятью хлебами и двумя рыбами накормил пять тысяч человек, не считая женщин и детей, как пишет апостол Марк (попробовал бы он сегодня их не посчитать!). А еще здесь Иисус ходил по водам, и, наконец, здесь Иисус явился ученикам после воскрешения, что хорошо известно каждому по картине А. Иванова «Явление Христа народу». Видели картину? Это было именно здесь.

В ознаменование всех этих чудес византийцы построили тут церковь, которая неоднократно разрушалась, но ее мозаики, по счастью, уцелели. Это, надо сказать, такие мозаики, просто всем мозаикам мозаики! И конечно же, здесь есть те самые две рыбы, а с хлебами вышла неувязка: их всего четыре. Ученые придерживаются мнения, что это для того, чтоб вышел крест, но мы полагаем, что пятый хлеб попросту кто-то стащил. И наконец, над Табхой (чуть наискосок) находится место, с которым связано одно из самых важных (на наш вкус) упомянутых в Евангелиях событий — Нагорная проповедь. Здесь Иисус избрал апостолов, здесь была впервые произнесена молитва «Отче наш». На этом самом месте стоит церковь, выстроенная итальянским архитектором Берлуцци — францисканцем и фашистом. Тут есть одна милая деталь, а именно: в финансировании строительства принимал участие лично Муссолини. Кстати, Берлуцци выстроил и церковь на горе Фавор, где произошло Преображение Господне, всем хорошо известное по картине Рафаэля. Вид с горы Фавор захватывает дух. Особенно на закате и восходе. Кстати, если кому интересно, то на этой горе бывали и тот самый Танкред, и Иосиф Флавий, и знаменитая пророчица Дебора, и много других достойных людей. Так что вы тут в хорошей компании.

Иисус проповедовал смирение и воздержание, любовь к людям и соблюдение всех заповедей, справедливость и воскресение из мертвых, то есть вечную жизнь в том Царстве Божием, что наступит после скорого и неизбежного прихода Мессии — избавителя. А главное — он проповедовал блаженство и праведность бедности, поскольку в этом грядущем Царстве Божием последние станут первыми, получат полной мерой благодать все те, кто был несчастлив и унижен, скорбен, мучим, угнетаем и гоним в жизни земной. Какой утешной музыкой, какой живительной надеждой звучало это обещание, понятно каждому. Но этот проповедник был еще целителем незаурядным, он излечивал больных и недужных, с легкостью совершал чудеса и даже оживлял уже было умерших! И те, кого он звал идти за ним, немедленно и благодарно откликались, с легкостью бросая все свои дела по прокормлению семей. Он нес благую весть (по-гречески — евангелие), и столько было обаяния в его словах, в его манере говорить и в облике его, что слух о нем стремительно разнесся по Иудее.

Во всем, что проповедовал этот учитель жизни, не было ничего, что противоречило Торе и предыдущим пророкам, и ошеломляюще нового не было тоже, только воедино было собрано талантливо и очень убедительно поэтому звучало. Зажигая веру и надежду. И уже ученики его (впоследствии апостолы) догадкой озарились, что ведет их Сын Божий, столь давно ожидаемый Мессия (что на греческом — Христос). Но сам он ничего об этом им не говорил.

Все, что случилось далее, мы знаем из четырех Евангелий, признанных каноническими (ибо их был еще десяток, если не больше, но лишь часть дошла до нашего времени).
В основе всей сегодняшней морали -
древнейшие расхожие идеи,
когда за них распятием карали,
то их держались только иудеи.

На тридцать третьем году своей жизни учитель Иисус с учениками появился в Иерусалиме накануне праздника Песах. Жить ему оставалось — несколько дней. Он проповедовал, учил и исцелял больных. Он, как и прежде, говорил, что люди, нарушающие предписания Торы, пусть не надеются на грядущую вечную жизнь в Царстве Божием. Но более всего он проповедовал любовь и милосердие. Только о Храме отзывался он пренебрежительно: дескать, разрушен будет этот Храм, но он, Иисус, легко воздвигнет новый.

Слух о том, что в городе появился чудотворец, а может быть — и сам Мессия, стремительно облетел Иерусалим. Не потому ли сюда срочно прибыл из Кейсарии, где была его резиденция, римский наместник Понтий Пилат в сопровождении своих легионеров?

Дымкой непонятностей окутаны дальнейшие события, взаимные противоречия всех четырех Евангелий — основа споров сотен толкователей и ученых всего мира. Очевидна только внешняя канва событий: был он арестован римскими легионерами при участии храмовых стражников, отведен в дом первосвященника, с утра предстал перед Понтием Пилатом, был допрошен, осужден Пилатом на распятие и погиб на кресте. Прокуратор позволил снять его и похоронить, но на третий день могила оказалась пуста, и он живым являлся своим апостолам. Уже не скрывая от них, что он — Сын Божий и что послан Богом искупить своей смертью первородный грех Адама и Евы и вообще все грехи человечества. И что все, кто верит в него, — спасутся и обретут вечную жизнь.

Пребывание Иисуса в Иерусалиме расписано наилучшим образом, и рассказ об этих днях сам по себе может составить отдельную книгу. Мы же (в тесных рамках нашего ученого труда) вкратце и поверхностно (как и все, что мы делаем) коснемся лишь нескольких мест, связанных с событием, случившимся около двух тысяч лет назад. Итак, Иисус появился в городе в канун праздника Песах и, как подобает, в урочный час отпраздновал Исход из Египта вместе со своими учениками. О том, как это происходило, можно узнать, посмотрев на довольно известную фреску Леонардо и работы других художников. Что же касается места ужина, то оно, как тут заведено, находится сразу в двух местах.

Первое и наиболее известное расположено на горе Сион, в симпатичном старинном доме на втором этаже, как раз над гробницей царя Давида, что, очевидно, должно подчеркивать преемственность и все такое прочее. То, что это здание было построено на тысячу с лишним лет позже события, которое в нем произошло, никого смущать не должно. В жизни и не то бывает. Само помещение очень даже ничего: чистый романский стиль, а в углу — там, где лестница, соединяющая второй этаж с первым, — на колонне есть капитель, изображающая пеликанов, которые являются одним из символов христианства. То, что Тайная вечеря проистекала здесь, известно каждому, а вот тот факт, что именно на этом самом месте, на этом вот полу, под этим самым потолком и среди этих стен происходило учреждение Ордена Сиона (Приората, если хотите), — известен не каждому. Да, тот самый Приорат Сиона, который стоял за тамплиерами и который получил столь оглушительную рекламу благодаря Дэну Брауну. И это святая правда.

Неподалеку отсюда, в Армянском квартале, находится другое место, где состоялась Тайная вечеря. Это церковь Святого Марка, а называется она так потому, что находится в доме этого самого Марка, в том смысле, что дом принадлежал его матери, Марии Иерусалимской, но он там жил. Место это — резиденция епископа одной из древнейших в мире церквей — сирийской, а родным языком паствы этой церкви, как утверждает одна малоприятная тетка, которая кормится на этом месте и сквалыжным голосом промывает мозги редким туристам, является арамейский, то есть тот самый язык, на котором говорили практически все современники Иисуса, да и он сам. Если отвлечься от назойливой бабки, то церковь эта просто замечательна: небольшая, с прекрасным резным алтарем, отменными коврами, первоклассной примитивной живописью и, наконец, с портретом (в смысле иконой) Девы Марии, писанным самим святым Лукой с натуры! Картина со временем изрядно потемнела, почему и называется «Черная мадонна». Судя по всему, святой Лука был хороший живописец, но к технологии своего ремесла относился спустя рукава, ибо все его (нам, по крайней мере, известные) портреты потемнели и все называются «Черными мадоннами». Несмотря на это, а может быть — благодаря этому, все они исключительно чудотворны — и та, что в Риме, и еще одна (в Ченстохове), но эта особенно.Кстати, Деву Марию крестили именно в этом доме. Не знали? Теперь знаете. 

 По ступеням можно спуститься этажом ниже, в комнату, где ужинал Иисус с апостолами. Кстати, сирийцы утверждают, что эта церковь — самая первая в мире. Не исключено, хотя нам известны, по крайней мере, еще три столь же первых. При крестоносцах она была изрядно разрушена, но потом королева Мелисанда распорядилась ее восстановить. Конечно, нет никаких сомнений, что Тайная вечеря была и на горе Сион тоже, но нам все-таки кажется, что скорее здесь. Объяснить почему — мы не можем, просто сердцу не прикажешь...

Перед тем как вернуться к теме нашего разговора, мы хотим сказать пару слов о самом Армянском квартале. Начнем с того, что мы любим армян. Это началось у нас еще с первого визита в Армению и продолжается до сего дня. Судьба этого народа, поразительно напоминающая еврейскую судьбу, близка нашему сердцу. Нас до слез трогают армянские песни и музыка Комитаса, и даже «Танец с саблями». Мы восторгаемся армянской архитектурой и армянским искусством. Мы ценим и любим армянскую кухню. И если эта книга случайно попадет в руки Генриха Игитяна и жены его Армине, а также Ваника Егяна и его супруги Веры, то пусть знают эти замечательные люди, что мы их часто вспоминаем с любовью и признательностью.

Так вот, основная достопримечательность Армянского квартала, помимо Патриархии, — это собор Иакова, выстроенный как раз на том месте, где этому брату евангелиста Иоанна по приказу царя Ирода отрубили голову. Святому Петру во время Иродовых гонений удалось уцелеть, но завидовать ему не надо, он тоже от своей судьбы не ушел. Место, где беднягу Иакова обезглавили, — слева от входа. Сам собор весьма впечатляет: он весь в изразцах, два старинных патриарших трона, а когда в него входят красавцы монахи в высоких клобуках и начинается служба, то мы ощущаем прикосновение к чему-то очень подлинному. Такого ощущения, увы, у нас не возникает на службах в православных и католических церквях Иерусалима.

А теперь, хоть это нарушает плавность повествования, мы упомянем монастырь Креста, который находится в долине под Музеем Израиля. Мы его вне очереди упомянем потому, что его в свое время (точнее, во II веке) построили грузины, а к грузинам мы тоже очень хорошо относимся. И к архитектуре их, и к живописи, и к музыке, и к кино, и к дивному многоголосному пению, и наконец — к чудному Резо Габриадзе и его куколкам, которыми восхищались в Тбилиси, и к Дато, хозяину «Кенгуру» — лучшего грузинского ресторана Израиля и окрестностей, и к жене его — несравненной Лине.

А что до монастыря, то он построен как раз на том самом месте, где росло дерево, посаженное Лотом (помните такого?). Это был очень интересный образец древней селекции: Лот посадил в одну лунку сразу три саженца — кедр, сосну и оливу. В результате выросло нечто такое, что с тех пор никогда нигде не вырастало. Из этого самого дерева и был сделан крест, на котором распяли Иисуса. Потом он затерялся, покуда не был обнаружен царицей Еленой (о которой позже) там, где сейчас находится ее церковь (внутри церкви Гроба Господня). В дальнейшем крест исчез (есть много версий его пропажи), однако щепки от него (в количестве, сильно превышающем древесную массу целого креста) находятся сегодня во многих церквях мира.

В монастыре этом (сегодня принадлежащем грекам) есть ресторан, и нечто вроде музея, и старинные фрески, доведенные художником и философом Андреем Резницким до совершенства, и не снившегося их авторам. В частности, Шота Руставели, здесь похороненный, теперь намного более похож на Шота Руставели. Он некогда, поссорившись с любимой им царицей Тамарой, с горя ушел из Грузии и окончил свои дни в этом монастыре. Существует еще одна версия: царица Тамара завещала похоронить ее в Святой земле, но тайно. Руставели, однако, вычислил царицу и отправился вслед за ней. И что вы думаете? Под фреской Андрюши — там, где он нарисовал великого Шота, точнее — под столбом, на котором изображен Руставели, — нашли могилу, в которой лежали мужчина и женщина! Так если это не доказательство, то что? А теперь вернемся в Старый город, в место, которое находится на склоне Масличной горы напротив восточной стены Старого города и которое называется Гефсиманский сад. Когда-то здесь из росших в изобилии маслин давили масло. Гат на иврите — пресс, шемен — масло. Отсюда Гефсиман, но вам это, конечно, и без нас известно. Здесь — на месте, где безуспешно молил Иисус, чтобы участь его сложилась иначе, — стоит базилика Агонии, или церковь Всех Наций, которую выстроил (понятное дело — на развалинах византийской) все тот же Берлуцци. Свет туда проникает через окна, в которые вставлены полупрозрачные слюдяные пластины. Церковь, как и все, что строил Берлуцци, — не шедевр, но совсем неплохая.

А вот через дорогу находится изумительная подземная церковь Гробницы Святого Семейства. Там (а вовсе не в Эфесе!) похоронена Дева Мария (умерла она на горе Сион, где сейчас высится аббатство Дормицион) вместе с родителями Иоахимом и Анной, а также и святым Иосифом. Правда, ученые утверждают, что могилы родителей и мужа Марии — это на самом деле могилы королевы Мелисанды и прочих членов царствующего дома крестоносцев. Мы в духе времени, политической корректности и поисков мирного сосуществования науки и религии склонны думать, что правы все. Как бы то ни было, если вам повезет случиться в Иерусалиме в день Успения Богоматери, вы увидите чудное зрелище уходящей под землю широкой лестницы, на ступенях которой мерцают сотни свечей, увидите колеблющееся пламя сотен лампад, и, возможно, что-то шевельнется в вашей душе. В нашей, например, — шевельнулось.
В убогом притворе, где тесно плечу
и дряхлые дремлют скамейки,
я Деве Марии поставил свечу,
несчастнейшей в мире еврейке.

В Гефсиманском саду сияет золотыми куполами-луковками русская церковь Марии Магдалины. Здесь похоронены великая княгиня Елизавета Федоровна, убитая в России в 1918 году. Церковь дорога всем любителям русской живописи: ее иконостас — работы Верещагина, и еще есть пейзаж Александра Иванова. Кроме того, отсюда на небо вознеслась Дева Мария. Почему она не вознеслась из церкви, где похоронена, нам неизвестно.

Зато известно, откуда вознесся Иисус. Это на вершине горы — в мечети, где покоится большой кусок скалы с сохранившимся отпечатком ноги Иисуса. По израильской традиции на причастность к этому событию также претендует находящаяся неподалеку церковь Патер Ностер. В любом случае очевидно, что вознесение произошло, и совершенно неважно, где именно. Тем более что мусульмане считают этот отпечаток несомненным следом ноги Магомета, оставленный со времени, когда он возносился для беседы с Аллахом. Правы, как нам почти всегда кажется, и те, и другие, и третьи.

Дело только в том, что район этот — очень арабский, и ходить мы туда не очень рекомендуем, если только вы не хотите быть ограбленными под дулом пистолета, как это произошло с нашими московскими знакомыми профессором Н. Богатыревым и женой его Чудой. С другой стороны, традиция грабить паломников — это старинная многовековая традиция, так что выбор за вами.

Тут же недалеко, в арабской деревне Эль-Азария, находятся могила Лазаря и церковь на месте дома, где жили Мария с Марфой и Вифания. Тут же и Елеонская обитель. Об особенностях туризма в этих местах смотрите выше.

Короче говоря, Масличная гора — богатое объектами место. Но если вы спросите нас, то мы честно признаемся, что самое большое впечатление производят на нас несколько гигантских древних олив, растущих около церкви Агонии. Этим невероятным, похожим на живые существа деревьям больше двух тысяч лет, и только они знают точно, что именно и как произошло в ту далекую ночь. Они были свидетелями мольбы Иисуса, объятий и поцелуя апостола, которого звали Иуда, и ареста, который, согласно Евангелиям, был произведен когортой римских солдат, что не одному исследователю дало основание предположить, что в Иисусе римляне видели вождя (или одного из вождей) готовящегося против них восстания. И надо сказать, что доводы их выглядят достаточно убедительно. Знаете ли вы, сколько солдат составляло когорту? Двести пятьдесят человек. Вряд ли столько солдат нужно было, чтоб арестовать бродячего проповедника.

Но перед тем как двинуться дальше, мы непременно должны поговорить о человеке, без которого драма, пролог которой был сыгран в Гефсиманском саду, никогда не была бы доведена до финала.

Рецензия на предыдущую книгу И.Губермана + А.Окуня
КУРИНАЯ ГРУДКА А ЛЯ БЕРЛИОЗ

«Книгу о вкусной и здоровой жизни» написали художник из Иерусалима Александр Окунь и отец «гариков» Игорь Губерман. «Жить надо со вкусом!» – главная ее мысль. Древнюю эту мысль авторы оживляют с необыкновенным чувством и смаком. Даже кажется, что они придумали это первыми.
Грубо говоря, тема книги – еда. Но не просто еда, а еда как квинтэссенция культуры, как способ познать народы и страны. Еда как семиотическая система, в которой значимы и форма, и содержание блюда: и его цвет, и вкус, и название. Еда как ритуал, как повод для общения, как творческий импульс. А значит, тема книги – жизнь.
Главный автор книги Александр Окунь ностальгически вспомнил о том, что его участие в гурманских играх началось еще в советскую бытность с распития туалетной воды «Сирень» на поляне в лесу — в то время как на соседней пили «Ландыш» — и драк между полянами. С тех пор автор успел остепениться и стать известным израильским художником, мастером отыскивать в разных городах и странах харчевни и ресторанчики с местными жителями за столиками и, следовательно, с самой вкусной едой, гурманом и кулинаром. И друзья нарекли его отцом семиотической кухни.
Количество ингредиентов, из которых приготовлено новое блюдо Окуня, бесконечно. Имена Рабле и Бахтина, Дюма и Бальзака, Рубенса и Модильяни, Моцарта и Вагнера, Плиния и Людовика XIV, Эйзенштейна и Феллини перемешаны в книге с рецептами куриной грудки а ля Берлиоз, телячьей печени с имбирем и соевым соусом, баранины с зеленой фасолью и грушами, с байками, размышлениями, путевыми заметками Александра Окуня и с «гариками» Игоря Губермана и картинками на полях в качестве приправы.
Написано это с любовью, с любованием золотистым оттенком бульона, с восхищением и предвкушающим трепетом, кому-то знакомым по описанию рынка в «Чреве Парижа» Золя, а кому-то – по «Русской кухне в изгнании» Вайля и Гениса.
Но открывать книжку нужно только в том случае, если нет проблем и спокойно на душе, иначе проблемы автора — чеснок в салате «Ботвинник» для обозначения еврейскости шахматиста или метафоричность черной икры в блюде «Борис Годунов» — разъярят и лишат аппетита.

Екатерина БРЕЗГУНОВА
16.05.2002

ЛИЦА. ИГОРЬ ГУБЕРМАН


Наша жизнь - трагедия, это знает каждый, поскольку каждому известен
финал этой пьесы. Но что она еще и комедия, понимает не любой из ее
участников. Мне повезло: я ощущаю оба эти жанра.
Дед мой по матери был купцом первой гильдии - торговал то ли
зерном, то ли лесом, жил в Царицыне, но в одночасье был изгнан из города
и разорился. Есть две истории на этот счет. Первая о том, что он за
слово "жид" ударил по лицу какого-то важного городского чиновника. А
вторая, что дед, жуткий бабник, дружил с губернатором и одновременно
ухлестывал за его женой, причем не без успеха. Разорившись, дед
продолжал жить очень весело.

О своих корнях, как абсолютное большинство советских людей, я знаю
крайне мало - тогда не принято было интересоваться генеалогией. Мы жили
как Иваны, не помнящие родства. Хотя это сочетание - Иван, не помнящий
деда Абрама - довольно странное.

Папа - инженер-экономист, на всю жизнь испуганный 37-м годом, очень
боялся моих гуманитарных замашек, поэтому настоял, чтобы я получил
полезную профессию и стал инженером. Мама окончила консерваторию и
юридический. Она всю жизнь посвятила семье и, кажется мне, прожила не
свою судьбу.

В каждой семье должен быть один приличный и умный человек. У нас
это мой старший брат Давид. Он внесен в Книгу рекордов Гиннесса за то,
что пробурил самую глубокую в мире скважину на Кольском полуострове. Он
отдал этому делу 35 лет жизни и все здоровье. Если к этому добавить, что
все это делалось на советском оборудовании, то он совершил подлинный
геологический подвиг.

Из стандартных вопросов, которые мне задают журналисты: почему я
пишу слово "говно" через "а". Это мой вклад в русский язык.
Бабушка мне часто повторяла: "Гаринька, каждое твое слово -
лишнее".
Меня, тихого мальчика из интеллигентной еврейской семьи, все мое
детство и юность часто и крепко били сверстники. И я этим людям очень
признателен - благодаря этому я вырос здоровым мужиком и знаю, что побои
- это не страшно. Потом, когда сел в тюрьму, когда был в лагере и в
ссылке, я совершенно спокойно относился к ситуации. Запаха страха,
который точно существует, от меня никогда не исходило.

Приятно приплести к своей биографии звучное имя. Так, Петр
Рутенберг, один из основателей государства Израиль, а до этого
эсер-боевик, был моим двоюродным дедушкой. Именно он организовал
исторический разговор с попом Гапоном, которого потом повесили рабочие и
о котором написано в каждом учебнике по истории. Говорят, он любил
повторять: только не забывайте мое прошлое. В его устах это звучало
угрожающе.

Все мое сознательное детство пришлось на послевоенные годы. Это
было чрезвычайно голодное время. Я до сих пор помню 4 тарелочки, на
которых лежали 4 маленькие порции хлеба - ежедневный паек.
Молодость должна быть бурной. Если это не так, человека просто
жаль.
В отношении женщин в юности я был практически всеяден. Это
отчетливо видно по стишкам. Главным критерием красоты являлась худоба, а
идеалом - Фанера Милосская. В те годы я напоминал себе бычка, который
вырвался на свободу из загона. Мне как-то написали записку: Игорь
Миронович, у вас действительно было много женщин или это только на
бумаге? Могу сказать, это еще и воображение.

Первые любови у меня были все несчастные. В девятом классе влюбился
в девочку с красивым именем Стэлла. А она отдала предпочтение студенту
педагогического института. Как я его ненавидел! Потом я полюбил
однокурсницу. Но на ней женился мой товарищ.

Я страдал. Но прошло пять лет, и я понял - какое это счастье, что
на ней женился он, а не я!
У нас, старичков, очень плохо с памятью. Особенно когда мы не хотим
вспоминать.
Когда я переживал личную трагедию, становился невыносим: жаловался
друзьям, курил одну сигарету за другой, крепко выпивал, писал стишки.
Эти способы помогают и сейчас. Когда же проверенные способы не
действуют, просто терплю, как ежик, на которого наступил слон.

С Татой нас познакомила общая приятельница, и очень быстро все
сложилось просто замечательно. Поэтому у нас между де-факто, когда это
произошло, и де-юре, когда мы расписались, промежуток всего год. Жена
замечательно говорит: де-факто - это твой праздник, а де-юре - мой.

Всегда полагал, что женитьба - это чудовищное ограничение свободы. И
не ошибся. Но мы все когда-то лезем в добровольное рабство. Когда
желание сильно, мужчина слепнет.
Я нашел причину удачного брака: год рождения моей жены это размер
моей обуви, а год рождения мой - это размер обуви Тани. 43 и 36.
На собственную свадьбу я опоздал на 40 минут - за три дня до этого
события был в командировке, где у меня украли паспорт. Я решил попросить
помощи у начальника отделения милиции, объяснил ему, в чем дело, и
получил совет подарить паспортистке коробку конфет, и она сделает все,
что нужно. Видимо, коробка была гораздо меньше, чем ожидания дамы, и она
выразила свое недовольство вот каким образом - имя мое, фамилия и все
сведения были написаны очень маленькими буковками, зато слово "еврей" -
очень крупно. Паспорт этот много лет был предметом моей гордости.

Детей я не воспитывал. Я просто приходил и честно забирал их из
роддома. Всем остальным занималась жена.
Малышка Танька была окружена невероятной любовью. Гуляла она в
картонном ящике из-под радиоприемника, который мы выставляли на
подоконник первого этажа. Однажды старушка-стоматолог, которая очень
любила нашу семью, не выдержала и решила вмешаться: "Как же вы не
боитесь так класть Таню, ее ведь могут украсть!" Я ее успокоил: "Вера
Абрамовна, лишь бы вторую не подложили!" Старушка перестала со мной
здороваться.

В Москве жил замечательный человек - Леонид Ефимович Пинский, он
был литературовед, филолог, читал лекции в московском университете. В
каком-то смысле он был моим Державиным. Однажды он увидел подборку моих
стихов, стал их хвалить. Длилось это блаженство минуты 2-3. Я потерял
бдительность, расслабился и решил поделиться радостью: "Леонид Ефимович,
а у меня еще вчера сын родился". Он положил стишки, обнял меня и
сказал: "Вот это настоящее бессмертие, а не то г+о, которое вы пишете".

О наших детей вдребезги разбивались самые различные педагогические
приемы - Таня и Эмиль очень быстро отучили меня давать им советы.
Однажды жена поручила мне следить из окна за гуляющей во дворе
Танькой, а сама пошла в музей на работу. Позвонив, она уточнила, как там
дочь. Я заверил ее, что каждую минуту выглядываю в окно - Танька играет
в песочнице в своем красном пальтишке. Жена воскликнула в ужасе: "Таня
свое красное пальтишко износила уже год назад, она гуляет в голубом! Я
срочно выезжаю!"

Я не боюсь абсолютно ничего и никого, кроме слез моей жены.
Мне повезло, что я набрел на идею четверостиший. До этого я писал
длинные и печальные стихи. Однажды я их все утопил в помойном ведре, о
чем не жалею.
Перед арестом я вел себя как полный идиот, напрочь забывший все
предосторожности. Я всей своей тогдашней жизнью был обречен на тюрьму.
13 августа 1979 года меня вызвали повесткой как свидетеля, вернулся
я ровно через пять лет. С тех пор каждый год 13 августа устраиваю дома
огромную пьянку для друзей.
Моя теща, писательница Лидия Либединская, была совершенно
необыкновенным человеком. Мы с ней очень дружили и любили друг друга.
Каждый год 7 января она устраивала в своей квартире детскую елку, на
которую приходило человек 20 детей и человек 30 родителей - взрослым
елка была еще интереснее, чем детям. До сих пор помню случай, когда
приехал папа без ребенка и сказал: мальчика наказали, но я этот праздник
пропустить не мог. Дедом Морозом регулярно был я, а когда меня
посадили, по приказу тещи этот персонаж был отменен: детям дарили
подарки и говорили, что Дед Мороз сейчас далеко, в холодных местах, он
шлет приветы, подарки и скоро появится.

После пересыльной тюрьмы Челябинска я оказался с зэком, много лет
уже отсидевшим. Он меня предупредил: Если ты не перестанешь говорить
"спасибо" и "пожалуйста", то ты просто до лагеря не доедешь. Я тогда
засмеялся, а потом отчетливо понял - началась совершенно новая жизнь.

Тюрьмы отличаются друг от друга приблизительно так же, как семьи, в
которые ходишь в гости: атмосферой своей, кормежкой, всем набором
ощущений, что испытываешь, в них находясь. Навсегда я запомню тюрьму в
Загорске, расположенную в здании бывшего женского монастыря и поражавшую
могучей кладкой стен, сводчатыми потолками и страшным режимом.

Как только меня сослали в Сибирь, жена с сыном тут же ко мне
приехали. На вокзале семилетний Милька меня обнял, словно мы только
вчера расстались и сказал: "Жалко, папа, что тебя в тюрьму посадили, по
телевизору недавно шел отличный детектив".

Лагерное начальство вольным докторам не доверяло, лечилось в
лагерных лазаретах, где сидели очень известные врачи.
Моя пожизненная гордость - сооружение на нашем огороде в Сибири
нового сортира. Более значительного в этой жизни я уже не строил ничего.
Советская власть сделала нам замечательный подарок. Ей надоели мои
стишки, и в 1988 году нас вызвали в ОВИР, где чиновница нам сказала
прекрасные слова: "Министерство внутренних дел приняло решение о вашем
выезде в Израиль".

Когда мы жили в Сибири, мой товарищ привез мне в подарок с Чукотки
моржовый хер весьма внушительных размеров. Сначала я хотел его повесить в
спальне, но Тата справедливо заметила, что делать этого не нужно - у
меня появится комплекс неполноценности.

И мы украсили им кухню. Перед отъездом в Израиль я, задумчиво
посмотрев на хер, спросил жену: "Татик, как ты думаешь, а в Израиль нам
его позволят вывезти?" На что услышал: "Да ты хотя бы свой вывези"!
Очередность мы соблюли. Девушка на таможне заявила, что хер моржа -
достояние культуры. Я ей говорю: "Ласточка, это же не по части
культуры". Она покраснела, но была непреклонна. Пришлось спрятать
"достояние" между больших палок копченой колбасы.

Я уехал в Израиль, чтобы прожить вторую жизнь.
Я несвободен от огромного количества любовей: к семье, к друзьям, к
книгам, к курению, к выпивке. В моем случае это все разновидности
наркотиков. Впрочем, как и графомания. У меня непреодолимая любовь к
покрыванию бумаги значками.

Во всей своей жизни я - главное действующее лицо.
В юности, когда я начал печататься в журнале "Знание - сила",
страстно хотел стать писателем с большой буквы "П". Но, к счастью, все
быстро прошло.
Однажды мне подарили большую старинную монету 1836 года.
Я удивлялся ее величине, а потом понял - она юбилейная, так как
выпущена в честь столетия, которое оставалось до дня моего рождения...
Вера в жизнь после смерти - одна из иллюзий. Хорошо, если бы это
было, но у меня нет никаких естественнонаучных оснований, чтобы так
думать. Мне кажется, это все придумано человеком, чтобы не терзаться
страхами, которые сопутствуют нам всю жизнь.

Память - это дикого размера мусорная куча.
Мне есть чем похвалиться - я запросто достаю языком до кончика
носа.
На "блошиных рынках" разных стран, где торгуют всяким мусором, я
нахожу предметы моей страсти - фигурки из дерева, металла, керамики,
колокольчики, кораблики, чайники, кадильницы. Выбираю спонтанно - вижу
какую-то мелочь и понимаю: я хочу с ней жить.

Жить бывает очень тяжко, поэтому в себе ценю беспечность.
В старости я еще очень многое могу, но уже почти ничего не хочу -
вот первый несомненный плюс.
Кто-то замечательно заметил однажды: желудок - это орган
наслаждения, который изменяет нам последним. На склоне лет у каждого то
лицо, которое он заслужил.
Спасая писательницу Дину Рубину от вредного для ее легких табачного
дыма, я говорю на ушко желающему покурить: Дина от дыма моментально
беременеет. Если кто-то все же машинально закуривает, то быстро
спохватывается и гасит сигарету. А лицо у него такое становится, как
будто он уже подсчитывает алименты.

Я плаксив и сентиментален. Смотрел "Графа Монте-Кристо" восемь раз,
из которых пять последних раз - в надежде, что уже не зарыдаю. Обычно
чем сентиментальнее и пошлее кинофильм, тем быстрее у меня намокают
глаза.

Моя любовь к ярким и коротким жизненным историям довела меня до
собирания эпитафий. Лаконичные надписи на могилах убеждают меня в том,
что все мы на самом деле - персонажи анекдотов для кого-то, наблюдающего
нас со стороны.

Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо - если
эти годы перевести на деньги, то получится смехотворно мало.
Водку пил я однажды с Юрием Гагариным. До сих пор перед глазами
стоит этот несчастный, быстро спившийся, обреченный, как подопытные
кролики, но уцелевший в космосе и полностью сломавшийся от славы
человек.
Мы бессильны перед временем, в котором живем, и если появляется
вдруг в истории Ленин, Сталин или Гитлер, это означает, что созрело
массовое сознание для его триумфа. И тогда с отдельным человеком можно
сделать что угодно.

К людям я хорошо отношусь. Особенно когда вижу только тех, кого
хочу.
Судьбе надо помогать, особенно на перекрестках.
Гриша Горин говорил: смерть боится, когда над ней смеются.
Абрам Хайям - так меня назвал покойный драматург Алексей Файко, и я
ему за это очень благодарен.
Чуть-чуть приврать - не грех, это весьма полезно для душевного
здоровья.
Согласен с древним греком, который сказал: старость - это убыль
одушевленности.
У любого мелкого благородства есть оборотная сторона - самому себе
становится приятно. Большинство добрых дел совершаются из этого
побуждения.
Фляжку с виски я всегда вожу с собой.
Жена уверена, что мне мешает жить курение. А я уверен, что
помогает.
В воздухе сегодняшней российской жизни бурлят всего два мотива -
выжить и быстрее разбогатеть (при этом выжив).
Однажды был в гостях у коллекционера камней. Я равнодушно смотрел
на его собрание минералов, пока он не сунул мне в руку черный кристалл
размером с куриное яйцо: "Вам это будет интересно, это осколок накипи
внутри печной трубы. Мне его привезли из Освенцима". Я долго не мог
выпустить из рук этот кошмарный сгусток.

Зло из памяти уходит, словно шлаки.
К одному писателю пришел маляр, чтобы оговорить детали ремонта.
Увидел книжные шкафы и сказал: я уже давно заметил - если в доме много
книг, то люди там живут хорошие. Уточнив подробности ремонта, он взял
большой аванс и не вернулся.

Вкус и совесть очень сужают круг различных удовольствий.
Беспорядочное чтение похоже на случайные постельные связи - тоже
ничего не остается в памяти. Однако если уж что-то остается, то
врезается прочно и надолго.
Мужчин соблазнить легко, нужна только смекалка в поисках отмычки к
сердцу. Рассказывали мне о мужике, который в женщинах ценил грамотность.
Он говорил: "Ты понимаешь, мы выпили вина, она готова лечь в постель, а
тут я даю ей бумагу и карандаш и прошу написать слово "фейерверк". Если
не напишет правильно, все желание тут же исчезает".

Мой приятель работал в лаборатории, занимавшейся противоядиями.
Однажды я увидел, как он скармливал змеям живых мышей. Сначала он мышку
бил о каменный пол, и только потом кидал змеям. Я отошел подальше, но
все равно слышал: шмяк, шмяк. Потом он мне объяснил - это акт
милосердия: он таким образом мышей от мучений спасает. Я ушел
потрясенный. Мне стало ясно - творец довольно часто поступает с нами так
же, но мы этого не понимаем.

После концерта заново пересматриваю все записки. Похвала особенно
приятна: "Мне кажется, что писатель - это не профессия, а ваша половая
ориентация".
Безалаберным, беспечным и легкомысленным я был всегда. Я никому не
рекомендую такой образ жизни, но к 70 годам убедился, что именно так
нужно жить. Только разгильдяи и шуты гороховые составляют радость
человечества.

ЕЩЕ СМОТРЮ НА НЕЖНЫХ ДЕВ…

Н. Рапопорт

«Открытым текстом» об Игоре Губермане

Я свободен от общества не был,
И в итоге прожитого века
Нету места в душе моей, где бы
Не ступала нога человека.
Игорь Губерман

Мой приятель Губерман не так давно перешагнул за шестьдесят. В это трудно поверить, хотя он и бряцает своей «промежуточной старостью», как драгоценными доспехами. Послушайте хотя бы это:

Увы, всему на свете есть предел.
Обвис фасад, и высохли стропила.
В автобусе на девку поглядел —
Она мне молча место уступила.
Это где же уступила место, в Израиле? Не верю. А впрочем… В стихах не оговорено, какое именно место девка ему уступила. Хоть бы и в автобусе, – это же Губерман!

Мы были тощие повесы,
ходили в свитерах заношенных,
и самолучшие принцессы
валялись с нами на горошинах.
Впрочем, было бы ошибкой путать самого Губермана с его лирическим героем. Хотя кое-что, возможно, почерпнуто им из личного опыта и соответствует истине:

Стало сердце покалывать скверно,
Стал ходить, словно ноги по пуду.
Больше пить я не буду, наверно,
Но и меньше, конечно, не буду!
Дружить с Губерманом – это как выиграть миллион долларов по трамвайному билету: редкостная удача. Мне она не выпала – мы слишком поздно познакомились. Но и простое приятельство с Губерманом – тоже замечательная удача, хотя и не такая редкостная.
Познакомилась я с Губерманом через Даниэлей. Я уже писала, что мы с ними жили в одном подъезде, они на первом этаже, я – на четвертом, и очень дружили. Я проводила у Даниэлей столько времени, что мой муж однажды спросил, встретившись со мной в подъезде: «Поднимешься на четвертый или сразу домой пойдешь?»
Однажды, копаясь в даниэлевой библиотеке, я наткнулась на небольшую книжку в твердом бежевом переплете. Книжка называлась «Чудеса и трагедии черного ящика». Фамилия автора – Губерман – мне ничего не говорила. Я начала листать книжку и обомлела. На фронтисписе, на полях, с изнанки – она вся была исписана
потрясающими четверостишиями:

Евреи продолжают разъезжаться
Под свист и улюлюканье народа,
И скоро вся семья великих наций
Останется семьею без урода.
Или:
Россия – странный садовод,
И всю планету поражает,
Верша свой цикл наоборот:
Сперва растит, потом сажает.
Или:
Я государство вижу статуей:
Мужчина в бронзе, полный властности.
Под фиговым листочком спрятан
Огромный Орган безопасности.
И, наконец, бьющее наповал, лаконичное:

Давно пора, еб-на мать,
Умом Россию понимать!
Я помчалась к Юлику: «Что это?!» Юлик сказал с большим уважением:
– О, дружок, это Губерман. Его скоро должны выпустить. По моим расчетам – где-нибудь через полгода. Как только выйдет, он непременно появится здесь, так что вы с ним познакомитесь.
– Он что, сидит? – задала я идиотский вопрос. Юлик поразился и даже обиделся:
– Конечно, сидит! Или, по-вашему, человек, который пишет такие стихи, должен разгуливать на свободе? Это матерый уголовник, не то, что я. Скупщик краденого. А стихи свои он называет «дадзибао».
И Юлик рассказал мне губермановскую историю. Не все в ней оказалось исторически достоверно, но я передам ее так, как услышала от Юлия Даниэля.

Губерман был известен как страстный коллекционер примитивной живописи и икон. Вскоре после того, как книжечка его «дадзибао» каким-то непостижимым образом попала во Францию и была там опубликована, к Губерману явились два мужика и предложили купить у них замечательную икону. Губерман не устоял перед соблазном и купил. Вслед за мужиками явилась милиция, конфисковала покупку, арестовала Губермана и обвинила его в скупке краденого. На суде мужики, якобы укравшие икону, выступали свидетелями – их и не думали наказывать, судили одного Губермана. На процессе Губермана о его стишках не было сказано ни слова: просто судили мелкого уголовника, скупщика краденого. Дали ему как уголовному элементу пять лет лагерей. Губерман отбывал наказание в Сибири, вел себя хорошо, целеустремленно перевоспитывался, и его отпустили из лагеря «на химию» («химия» – бесконвойная работа на стройках или химических предприятиях с обязательной ежедневной явкой в милицию для контроля). Следуя замечательной русской традиции, по проторенной «русскими женщинами» дороге в Сибирь к Губерману приехала его жена Тата Либединская с шестилетним сыном Милькой. И вот теперь губермановский срок подходил к концу, и вся компания вскоре ожидалась в Москве, хотя Губерману как уголовному элементу путь в столицу был заказан. «Не сомневаюсь, что вы скоро с ним познакомитесь», – обещал мне Юлик.
Прошло какое-то время. Однажды ночью у Юлика был сердечный приступ, и Ирина отвезла его в больницу. Позвонила мне утром:
– Сегодня должен прилететь из Ставрополя режиссер Толя Тучков, ты его знаешь. Я у Юлика в больнице. Сходи вниз, оставь ему на двери записку, чтобы поднимался к тебе, а на работу не ходи.
Я осталась дома в ожидании Тучкова, коренастого приземистого здоровяка. И вот звонок в дверь. На пороге стоит высокий тощий человек, так плотно закутанный в мохнатый серый шарф, что видны только небольшие пронзительные глаза и длинный, висячий, не поддающийся шарфу нос:
– Я поднялся по вашей записке.
– Не хотите ли сказать, что вы – Тучков?!
– Нет, я не Тучков, я – Губерман. Помните сцену Дубровского и Маши:
– Я не француз Дефорж, я – Дубровский!
Эффект был примерно такой же. Меня как громом поразило:
– Губерман?! Нет, правда?!
– Вам знакомо это имя?
– Еще бы! Читала вашу блистательную прозу.
– Какую именно? У меня много блистательной прозы.
– Да заходите же, что вы стоите на пороге. Выпьем кофе, я вам все расскажу.
Но Губерман сверлил меня острым взглядом и не спешил заходить. Наконец сказал:
– Давайте играть на равных. Вы знаете, что я пишу блистательную прозу, а я о вас ничего не знаю. Вы тоже пишете блистательную прозу?
– О, да. Блистательную прозу об окислении ориентированных и напряженных полимеров. Заходите, я вам из нее почитаю.
– Кто вы, незнакомка?
– О врачах-вредителях слышали? Губерман заметно оживился:
– Вы не из них?
– Из их гнезда. Сколько капель яда вы предпочитаете в ваш кофе в это время суток?
И Губерман переступил порог.
– Хочу вас предупредить: я сейчас должен находиться минимум в ста одном километре от вашей кухни.
– Догадываюсь.
Так началось наше знакомство. Я сказала:
– Юлик вас очень ждал. Приходите обязательно, когда его выпишут из больницы. Я вам позвоню.
Мы начали перезваниваться. Бывало, позвонит утром Губерман, скажет, сильно картавя:
– Совегшенно секгетно, батенька. Доложите, пожалуйста, остальным товагищам:

Я забыл о Петгоггаде,
Канул в сочную тгаву.
Мне тепегь не надо Нади,
Я с Зиновьевым живу.
Казалось бы, ну какое мне дело до Зиновьева и Нади, а я целый день хожу счастливая. А уж когда стишки касались лично меня и моей научной деятельности, восторгу моему вообще не было предела:

От силы знанья мир ослаб,
И стало тускло в нем:
Повсюду тьма ученых баб
И нет мужчин с огнем.
Однажды позвонил:
– Написал эпиграф к твоей докторской диссертации. Требую, чтобы ты немедленно напечатала его на титульном листе.
Я насторожилась:
– Эпиграф?
– Слушай и записывай. Или лучше сразу печатай:

Толпа естествоиспытателей
На тайны жизни пялит взоры.
А жизнь их шлет к еб-ней матери
Сквозь их могучие приборы.
– Ну, не буду тебя отвлекать, печатай. На титульном листе, наверху справа.
Минут через пять он позвонил снова:
– Готово? Если нет, я печатаю сам – на анонимке в ВАК! И вскоре:
– Вот тебе эпитафия: «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились!»

В лагере Губерман написал повесть «Прогулки вокруг барака» (нашёл-таки подходящее время и место!) Как-то мы поехали к Даниэлям в Перхушково, и Губерман захватил с собой рукопись. Я начала её читать и уже не могла оторваться. Они общались, а я читала – всю ночь. Для меня эта повесть оказалась страшнее всего к тому времени прочитанного: Солженицын и Шаламов описывали ужасы тех, далёких лет, а Губерман любезно распахивал перед вами двери в тюрьмы и лагеря восьмидесятых годов – двери, всегда готовые принять лично вас… Написано это было ярко и талантливо, что усугубляло мой ужас. Утром я вышла бледная, взлахмоченная и насмерть перепуганная.
– Вот как выглядит женщина, которая провела ночь с Губерманом, – мельком взглянув на меня, бросила Ирина.
…Недавно я перечитала «Прогулки вокруг барака», уютно устроившись на освещенной закатным солнцем террасе своего дома в Солт Лэйк Сити. Оказалось вовсе не страшно.
Игорь любит рассказывать на своих выступлениях, как однажды отважился дать почитать свои стишки человеку, мнением которого очень дорожил, и шел к нему через неделю в большом волнении. Волновался он, как выяснилось, напрасно: друг его отнесся к стихам очень доброжелательно и долго и обстоятельно их хвалил. Совершенно расчувствовавшийся Губерман потерял бдительность.
– А у меня еще вчера сын родился, – сообщил он. Друг нежно обнял его и сказал:
– О, вот это настоящее бессмертие, а не то говно, которое вы пишете!
Это действительно оказалось бессмертие. Сын с раннего детства стал оправдывать свои гены. Как-то Милька получил двойку по физике. Игорь тогда, отбыв срок, жил нелегально у тещи в Переделкине. Тата позвонила из Москвы с этим горестным известием и послала Мильку к Игорю. Игорь встретил сына у калитки, протянул для приветствия руку и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал:
– Ну, здравствуй, сын!
Милька живо спрятал свою руку за спину:
– Отцам двоечников руки не подаю!
Вскоре он написал в школьном сочинении о Чацком: «Того, кто искренне болеет душой за общество, общество искренне считает душевнобольным!» Я заподозрила руку Игоря, но он поклялся: «Мне такого не придумать!» Я поразмыслила и решила, что это правда.
Хотя сам Губерман тоже не промах. Только большой философ мог так элегантно повенчать материализм с идеализмом: «Материя есть объективная реальность, данная нам Богом в ощущении»!
Когда семейство Губерманов выкидывали из страны, основательный мужичок восьмиклассник Милька, сибирская косточка, объявил в школе, что уезжает в Израиль. Учительница совершенно искренне спросила:
– И родители с тобой?
Перед отлетом, в аэропорту Шереметьево Губерман выглядел совершенно невменяемым. Я не сомневалась, что Израиль станет ему домом, и, как и следовало ожидать, он прижился мгновенно. Многих эмиграция ломает. Губерман остался Губерманом:

Еврею нужна не простая квартира:
Еврею нужна для житья непорочного
Квартира, в которой два разных сортира:
Один – для мясного, другой – для молочного.
Это – из иерусалимского дневника. И еще оттуда же:



Неожиданным открытием убиты,
Мы разводим в изумлении руками,
Ибо думали, как все антисемиты,
Что евреи не бывают дураками!
Я залетела в Израиль месяца через два после того, как туда отбыла моя дочь Вика, примерно через год после отъезда Губермана. Вот что я застала. Вика жила в крохотной комнатушке на первом этаже, небольшой колченогий диванчик занимал девяносто процентов полезной площади, окно не закрывалось, по утрам сверху выливали помои не привыкшие к городской жизни марокканские евреи, помои лились прямо на кровать спящей Вики…
Я была потрясена. Позвонила Губерману.
– Не огорчайся, старуха. Через это надо пройти. Все проходят. Кстати, я только что купил машину марки «Дай Кацу» (это, конечно, «Даяцу»), сейчас за тобой заеду, но имей в виду, что с годами я стал домосексуалистом…
Шестидесятилетие – второй губермановский юбилей, на котором мне посчастливилось побывать. Праздновали его в Иерусалиме, в огромном ресторане над бензоколонкой. Подарок Губерману друзья придумали задолго до юбилея. С детства известно, что лучший подарок – это книга. Но дарить писателю книгу какого-нибудь другого писателя было бы, согласитесь, бестактно. Поэтому решено было подарить Губерману книгу самого Губермана – да не одну, а целый тираж! Тираж избранного Александром Окунем и Диной Рубиной по их собственному вкусу из многотысячного собрания губермановских строчек. Книга вышла замечательная, как и обещали составители, основываясь на том, что в подборе стихов для этой книги сам автор не будет принимать участия… Называется эта книга «Открытый текст». Очень вам рекомендую

Да, доводилось слушать лекции Окуня, - производят не изгладимое впечатление. Не знаю, есть ли какие его критические работы по искусству, но все ищу. Ну а Игорь Губерман - тут и говорить не чего - один из величайших міслителй России и Израиля.

Губерман


Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит,
еврей, который всем доволен,-
покойник или инвалид.

***

/За мудрость, растворенную в народе,
за пластику житейских поворотов
евреи платят матери – природе
обилием кромешных идиотов./

***

Евреи знали унижение
под игом тьмы поработителей,
но потерпевши поражение,
переживали победителей.

***

/Еврейского характера загадочность
не гений совместила со злодейством,
а жертвенно хрустальную порядочность
с таким же неуемным прохиндейством./

***

Еврейского разума имя и суть -
бродяга, беглец и изгой;
еврей, выбираясь на праведный путь,
немедленно ищет другой.

***

/В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи не нация,
а форма существования./

***

Хотя весьма суха энциклопедия,
театра легкий свет лучится в фактах,
еврейская история – трагедия,
но фарс и водевиль идут в антрактах.

***

/Везде, где не зная смущенья,
историю шьют и кроят,
евреи – козлы отпущения,
которых к тому ж и доят./

***

За стойкость в безумной судьбе,
за смех, за азарт, за движенье,
еврей вызывает к себе
лютое уважение.

***

/С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам —
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом./

***

В объятьях водки и режима
лежит Россия недвижимо,
и только жид, хотя дрожит,
но по веревочке бежит.

***

/Еврею нужна не простая квартира:
еврею нужна для жилья непорочного
квартира, в которой два разных сортира:
один для мясного, другой для молочного/

***

Живя легко и сиротливо,
блажен, как пальма на болоте.
еврей славянского разлива,
антисемит без крайней плоти.

***

/Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашел к нему дверей./

***

Наследства нет, а мир суров;
что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо,
и жаль, что пуха не имею.

***

/Льется листва, подбивая на пьянство;
скоро снегами задуют метели;
смутные слухи слоятся в пространство;
поздняя осень; жиды улетели./

***

По ночам начальство чахнет и звереет,
дикий сон морозит царственные яйца:
что китайцы вдруг воюют, как евреи,
а евреи расплодились, как китайцы.

***

/Евреи клевещут и хают,
разводят дурманы и блажь,
евреи наш воздух вдыхают,
а вон выдыхают — не наш./

***

Царь-колокол безгласен, поломатый,
Царь-пушка не стреляет, мать ети;
и ясно, что евреи виноваты,
осталось только летопись найти.

***

/Под грудой книг и словарей,
грызя премудрости гранит,
вдруг забываешь, что еврей;
но в дверь действительность звонит./

***

Люблю листки календарей,
где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.

***

/Отца родного не жалея,
когда дошло до словопрения,
в любом вопросе два еврея
имеют три несхожих мнения./

***

За все на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.

***

/Русский климат в русском поле
для жидов, видать, с руки:
сколько мы их ни пололи,
все цветут — как васильки./

***

Евреи продолжают разъезжаться
под свист и улюлюканье народа,
и скоро вся семья цветущих наций
останется семьею без урода.

***

/Я снял с себя российские вериги,
в еврейской я теперь сижу парилке,
но даже возвратясь к народу Книги,
по-прежнему люблю народ Бутылки./

***

Если к Богу допустят еврея,
то он скажет, вошедши с приветом?
— Да, я жил в интересное время,
но совсем не просил я об этом.

Губерман о Израиле
>
>
>
>
>
>
>
> Люблю я родину свою,
> И движет мной не чувство долга!
> Люблю, и всё! На том стою,
> Хотя присел бы ненадолго.
>
> Люблю, почти как Моисей
> Любил таскать Ковчег Завета,
> Люблю назло планете всей,
> И пусть подавится планета!
>
> Люблю родной аэродром,
> Верховный суд, и даже Кнессет,
> Где разум борется с добром
> И всё никак не перевесит.
>
> Люблю за редкостную смесь
> Средневековья и прогресса,
> За всё, что делается здесь
> Во имя мирного процесса.
>
> За выбор специй и приправ,
> За экзотические блюда,
> За то, что кто-то, перебрав,
> Не крикнет мне <<Вали отсюда!>>.
>
> Люблю я родину, и всё!
> Люблю безудержно и рьяно.
> Люблю за то, люблю за сё,
> Но большей частью - несмотря на..

Очень хорошо и интересно. Губерман очень приятен своим юмором и критическим отношением ко многим вещам, даже к себе. Спасибо!

.
Игорь Миронович Губерман (1936) — писатель и поэт, прославившийся благодаря своим «гарикам» — афористичным и сатирическим четверостишиям. В СССР печатался в первых самиздатовских журналах и альманахах. В 1979 году по сфабрикованному обвинению был осужден на пять лет лишения свободы. Попал в лагерь, где вел дневники, на основе которых позднее написал книгу. В 1987 году Губерман эмигрировал из СССР. Живет в Иерусалиме. Часто бывает в России и выступает на поэтических вечерах, которые пользуются большой популярностью.

СТАРИК, ДА ТЫ АБРАМ ХАЙЯМ!
«Человек, который оценивает жизнь с издевательским прищуром» — так назвала писателя и поэта Игоря Губермана его коллега по ремеслу. Он ездит по разным странам и читает со сцены свои невероятные «гарики», где в четырех строках утрамбована глубинная философия жизни. Мастер слова, порой не вполне цензурного, и при этом глубоко интеллигентный человек, который к любому собеседнику обращается с мягким «дружочек»... Человек, который так заразительно смеется над собой, что хочется жить, дышать и аплодировать.

Игорь Губерман приезжает в Ростов уже в пятый раз, и всегда его принимают с огромным удовольствием, как таблетку от уныния. Он умеет рассмешить до колик, до слез. Он рассказывает свои бес­численные байки и еврейские истории, зачитывает записки зрите­лей и отвечает на них так, что зал то задумчиво замолкает, то впа­дает в веселую истерику... Губерман ответил на все заданные и незаданные ему вопросы. Мы только записали все, что происходи­ло на сцене Ростовской филармонии и после концерта, в закулисье.

О славе
Я буду рассказывать всякие байки и обязательно буду хвас­таться. Я уже давно установил, что со сцены очень приятно хвастаться. Свое 70-летие я отмечал в Одессе. Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»

А несколько лет назад я достиг пика своей популярности. Более известным я не стану никогда. В Мадриде в музее Прада в муж­ском туалете меня опознал русский турист. История немножко физиологичная, но рассказывать ее дико приятно. Стоим мы, тесно прижавшись к нашим писсуарам... Почему тесно, вы знаете, да? В старой Одессе над писсуарами часто бывало объ­явление: «Не льсти себе, подойди поближе». Так вот, стоим мы, значит, друг на друга не смотрим, и вдруг он наклоняется к мо­ему уху и говорит: «Вы — Губерман, который пишет гарики?» Говорю: «Я». И он, не прерывая процесса, стал говорить мне на ухо немыслимые комплименты. Я слушаю из чистой вежливос­ти, чуточку скосив на него глаза, и с ужасом вижу, что он в это время пытается из правой руки переложить в левую, чтобы пожать мне руку». Я ушел первым.

«Как у вас рождаются стихи? Вы становитесь в позу или ходите? Они льются потоком или вы напрягаетесь?»
Я становлюсь в позу и напрягаюсь.

Три года назад я перенес очень тяжелую операцию... Нет, на­чать надо с предоперационной. Лежу я там, уже немножко уколотый, ожидаю своей очереди, И тут ко мне подходит му­жик в зеленом операционном костюме и говорит: «Игорь Миронович, я из бригады анестезиологов. Я пришел сказать, что мы вас очень любим, постараемся — и все у вас будет хорошо. А вы вообще как себя чувствуете?» Я говорю: «Ста­рина, я себя чувствую очень плохо, начинайте без меня». Он засмеялся... Сделали мне операцию, и повалили в мою палату врачи, кто на иврите, кто на русском желают мне здо­ровья и уходят, а один все не уходит. Такой худенький, сов­сем молоденький, лет 35 ему. Он говорит: «А почему вы ни­чего не едите? Надо бы есть, уже второй день. Может, вам выпить надо?» Я говорю: «Конечно! А у тебя есть?» Он гово­рит: «Ну да, у меня есть немного виски». «Сгоняй, — говорю. — Только спроси у моего профессора, мне уже можно выпивать-то?» А он: «Ну, что вы меня обижаете. Я и есть ваш профессор». Принес он полбутылки виски, я сделал несколь­ко глотков, вечером пришел мой приятель, и мы с ним еще добавили, и я стал немедленно поправляться, прямо на гла­зах. И еще лежа в больнице, снова начал писать стишки.

О евреях
Вы знаете, мы народ необыкновенно поляризованный. На одном полюсе — ум, интеллект, сообразительность, быстрота реакции, смекалка, ну, словом, все то, что одни ненавидят, а другие, наобо­рот, уважают. Но зато на другом полюсе у нас такое количество дураков и идиотов, что любо-дорого посмотреть. Причем еврей­ский дурак страшнее любого другого, потому что он полон энер­гии, апломба и хочет во все вмешаться и все сделать хорошо. Я вам расскажу истории про оба полюса.

История первая. Если есть в зале меломаны или музыканты, они, возможно, помнят имя знаменитого некогда скрипача Бусика Гольдштейна. В 34-м году ему было 12 лет, и этот маль­чик в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, от всесоюзного старосты Калинина получал орден за победу на каком-то меж­дународном конкурсе. Перед началом церемонии его мама го­ворит: «Буся, когда тебе дедушка Калинин вручит орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости». Тот пытается возразить: «Мама, неудобно». Мама уверенно: «Бу­ся, ты скажешь». И вот начинается церемония, Калинин ему пришпиливает орден, и послушный еврейский мальчик громко говорит: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!» И тут же из зала раздается хорошо отрепетированный дикий крик Бусиной мамы: «Буся, что ты такое говоришь! Мы ведь живем в коммунальной квартире!» И что вы думаете? На следующий же день им дали ордер на квартиру.

Теперь история с противоположного полюса. Год, наверное, 96-97-й. В Америку на постоянное жительство въезжает пожилой еврей, в прошлом полковник авиации. Он проходит собеседование через переводчика, который мне это и расска­зал. И на собеседовании чиновник из чистого любопытства спрашивает: «А чего вы уехали из России, вы ведь сделали такую карьеру?!» Полковник отвечает: «Из-за антисемитиз­ма». Чиновник допытывается: «А как это вас лично задело? Все-таки вы доросли до полковника». Еврей говорит: «Смот­рите, в 73-м году, когда в Израиле шла война, наша подмос­ковная эскадрилья готовилась лететь бомбить Тель-Авив. Так вот, представьте, меня не взяли!»

И ведь знаете, евреи из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, — совершенно иные, чем из Семипалатинска, Бухары. Есть еще эфиопы, есть марокканские и так далее. Вот стишок за дружбу народов между евреями.

Здвсь мое искомое пространство,
Здесь я гармоничен, как нигде,
Здесь еврей, оставив чужестранство,
Мутит воду в собственной среде.

Что касается отношений нашего крохотного Израиля с ги­гантским арабским государством, то я на эту тему не пишу. Лет десять назад я написал один стишок, и мне больше нече­го сказать. А стишок был такой:

Здесь вечности запах томительный
И цены на овощи клевые,
И климат у нас изумительный,
И только соседи х…вые.

Записок на эту тему приходит много. В Челябинске, по-моему, од­на девушка мне прислала грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несча­стные». А в Красноярске я получил замечательную хозяйственную записку: «Игорь Миронович, а правда ли это, что евреям после концерта вернут деньги за билеты?» Очень хорошую записку я как-то получил в Самаре, очень ею горжусь. Молодая женщина написала: «Игорь Миронович, я пять лет жила с евреем, потом рас­стались, и я с тех пор была уверена, что я с евреем на одном поле срать не сяду. А на вас посмотрела и подумала — сяду!»

О записках
Очень люблю записки из зала. Те, кто читал книжки с моими вос­поминаниями, знают, что в каждой есть глава с записками. ... Вот я в городе Харькове получил такую записку от молодой девушки: «Игорь Миронович, можно ли с вами хотя бы выпить, а то я заму­жем». Или как-то в Казани выступал и получил записку: «Игорь Миронович, заберите нас с собой в Израиль, готовы жить на опас­ных территориях, уже обрезаны. Группа татар». Часто в записках спрашивают о переводах. Вы знаете, было много попыток переводить «Гарики» на идиш, английский, не­мецкий, польский, голландский, литовский... Ничего не получа­ется. Я думаю, что нашу жизнь просто нельзя перевести. Но у меня есть чем утешаться. Омар Хайям ждал, что его пере­ведут, шестьсот лет. Я готов подождать. И я хочу объяснить эту мою манию величия. Был такой старый драматург Алексей Файко, может быть, кто-то помнит его пьесу «Человек с портфе­лем», мы очень с ним дружили, несмотря на разницу в возрасте. Я как-то ему прочитал пять-шесть своих стишков, и он мне ска­зал: «Старик, да ты Абрам Хайям!»

Друзья мои, я вас вижу отсюда не всех, не слышу всех абсолют­но. И многие смеются нервно. Я вас очень хорошо понимаю, это такой подсознательный страх за детей, внуков: они будут знать «ненормальную» лексику. Не думайте об этом. Наши дети и вну­ки обречены на полное познание великого и могучего, потому что русский язык проникает в них не только через посредни­ков, каких-нибудь хулиганов в детском саду, но иногда просто прямо из воздуха.

Про лагерь
Сразу три российских издательства переиздали мою любимую книжку, которую я написал в лагере. Я очень дружил с блатными, и они так устроили, что, когда из санчасти уходило начальство, это было в десять вечера, они меня туда запускали, и я в таком до­вольно грязном полуподвальчике или в кабинете врача, где тоже нет особой гигиены, на клочках бумаги, а часто на обрывках га­зеты, на полях, записывал все, что услышал в лагере, все, что хотел записать. Рукопись каждый день пополнялась и очень на­дежно пряталась. И я ходил по зоне веселый и бодрый. Наверное, слишком бодрый, потому что как-то замначальника по режиму, молодой лейтенант, с омерзением мне сказал: «Губерман, ну что ты все время лыбишься! Ты отсиди свой срок серьезно, когда вер­нешься — в партию возьмут».

Вы знаете, я был уверен, что о тайне этой книжки знают всего че­ловек пять. Но однажды меня тормознул пахан нашей зоны, а зона большая, тысячи две с половиной, и пахан был очень солидный, ма­терый уголовник. Я его и раньше знал, но не общался в обычной ла­герной жизни, потому что по иерархии мы были слишком далеко друг от друга. Остановил он меня, припер: ты, говорит, книжку пи­шешь? Ну, говорю, пишу. Он: и все про нас напишешь? — Да. — И напечатаешь? —Для этого и пишу. Он говорит: «Мироныч, я ви­жу, ты нервничаешь, не нервничай, если ты все про нас напишешь и эту книжку напечатаешь, сразу просись обратно на эту же зону! Потому что второй раз в том же лагере жить гораздо легче».

«Откуда у вас такой стойкий оптимизм?»
Вы знаете, здесь нет никакой моей заслуги, я думаю, что это у меня гормональное. Может быть, в отца... Он был советский ин­женер, чудовищно запуганный 37-м годом, 49-м, 52-м. И впал в такой отчаянный оптимизм... Он шутил так. Например, когда он видел в 70-е годы, с кем я дружу и с кем я пью водку, он очень любил подойти к столу и сказать: «Гаринька, тебя поса­дят раньше, чем ты этого захочешь».

Несколько лет тому назад в Москве в Бутырской тюрьме с раз­решения начальства была организована выставка московских художников и фотографов. Эта выставка была для зеков, была им доступна. А я был в Москве и хотел прийти на открытие. Ус­троитель выставки, мой товарищ, попросил начальника тюрь­мы: «У нас здесь сейчас проездом Игорь Губерман, хочет прий­ти, но у него израильский паспорт. Как тут быть?» Начальник Бутырской тюрьмы сказал: «Губермана я пущу по любому пас­порту и на любой срок».

Свобода очень тяжкая штука. Это твоя собственная ответствен­ность, твой собственный выбор, непонятность куда идти, как поворачиваться... Свобода ужасно тяжкий груз. Насколько он тяжкий, видно по сегодняшней России.

Я писал стишки, забыв всякую бдительность и осторожность, дру­зья звонили утром и вечером, стишки уходили в Самиздат. Совет­ская власть, всевидящее око, наглости не выдержала. И в самый разгар прав человека нас с женой вызвали в ОВИР, и дивной кра­соты чиновница сказала замечательные слова для эпохи законнос­ти: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем вы­езде». И вот это уже стишки израильские:

О жизни там
Я весь пропитан российским духом, и я на самом деле россий­ский человек, и здесь уже не важно, что я еврей. Я помню, ре­дактор журнала «Знание — сила» сказал мне: «Ты — самый русский автор, старик, куда ты едешь?» А там нас как бы и нет... Я имею в виду гуманитариев, писателей. Израильтяне нас просто не знают, разве что нескольких человек, которых пе­реводили, или музыкантов, которые там выступают. А так мы живем в русской среде, чуть-чуть геттообразной.

«Отчего же вы не вернулись, когда стало можно?»
Я не хотел жить в России. Во-первых, это очень унизительно се­годня. И потом, при своем характере я бы тут же оказался где-нибудь на обочине, в марше несогласных. А так я и в Израиле с ними не согласен. И прекрасно себя чувствую.

Про любовь
Я отдельно прочитаю про любовь и отдельно про семью — это разные вещи.

Про семью
Я в семейной жизни счастлив очень, уже 45 лет. Не знаю как жена, она у меня молчаливый человек. Во всяком случае, за­полняя анкеты, я в графе «семейное положение» всегда пишу «безвыходное».

О старости
В одной знакомой семье умирал старый еврей, он очень долго бо­лел и однажды сказал своим близким, что сегодня ночью он умрет и хочет спокойно и достойно со всеми проститься. И на закате при­шел к нему проститься его пожизненный друг, который на полго­да его старше. Пришел сам, обнялись, поцеловались — «прости, если что не так». А потом пришедший так помялся и говорит: «А ты точно сегодня умрешь?» Тот отвечает: «Точно». Друг гово­рит: «Тогда у меня к тебе просьба, если ты сегодня умрешь, то поч­ти наверняка ты завтра-послезавтра увидишь Его. И Он тебя может спросить обо мне. Так вот ты меня не видел и не знаешь».

Уже много лет, освежая программу новыми стишками, я читаю стихи о старости и наших старческих слабостях. И как-то в Пите­ре на сцену падает запоздалая записка, в которой оказались див­ные стихи: «О Гарик, я в своих объятьях тебя истерла бы в муку. Как жаль — публично ты признался, что у тебя уже ку-ку».

Приходит возраст замечательный
И постепенно усыпляющий,
Мужчина я еще старательный,
Но очень мало впечатляющий.

Я храню еще облик достойный.
Но душевно я выцвел уже.
Испарился мой дух беспокойный.
И увяли мои фаберже

Нас маразм не превращает в идиотов,
А в склерозе — много радости для духа,
Каждый вечер куча новых анекдотов,
Каждой ночью незнакомая старуха.

О самоиронии
«Игорь Миронович, вы выходите на сцену и смеетесь в первую очередь над собой. Человек, который смеется над собой, выглядит неуязвимым. Это кажущееся ощу­щение? Вы вообще обижаетесь на что-либо?»
Не обижаюсь я, точно. Да и трудно меня обидеть. На обиженных воду возят». Вы знаете, дружочек, это у меня чисто национальное. Здесь все очень просто. Еврейскому на­роду веками было свойственно над собой смеяться, в совершенно чудовищных, безвыходных обстоятельствах, и я думаю, что это спа­сало народ в целом за все тысячелетия длинной истории. Есть со­вершенно гениальная еврейская притча, как во время погрома еврея распяли на воротах его дома, как Христа, и, когда ушли по­громщики, его сосед, который не смел помочь, потому что боялся, вышел и говорит: «Больно?», а тот отвечает: «Только когда смеюсь». Это, пожалуй, основополагающая наша черта. Миллионы наблюдательны в отношении соседа, но не в отношении себя. А евреи смеются даже над собой, и я очень многих таких знаю и думаю, это очень целебно.

Тут вот с удивлением заметил: мы говоря об Окуне, и особенно об Губермане, по какой то странной причине, не ставим перед их именами слова: "великие"

-- http://lib.ru/GUBERMAN/

***
Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит,
еврей, который всем доволен,-
покойник или инвалид.

***
За мудрость, растворенную в народе,
за пластику житейских поворотов
евреи платят матери - природе
обилием кромешных идиотов.

***
Евреи знали унижение
под игом тьмы поработителей,
но потерпевши поражение,
переживали победителей.

***
Еврейского характера загадочность
не гений совместила со злодейством,
а жертвенно хрустальную порядочность
с таким же неуемным прохиндейством.

***
Еврейского разума имя и суть -
бродяга, беглец и изгой;
еврей, выбираясь на праведный путь,
немедленно ищет другой.

***
В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи не нация,
а форма существования.

***
Хотя весьма суха энциклопедия,
театра легкий свет лучится в фактах,
еврейская история - трагедия,
но фарс и водевиль идут в антрактах.

***
Везде, где не зная смущенья,
историю шьют и кроят,
евреи - козлы отпущения,
которых к тому ж и доят.

***
За стойкость в безумной судьбе,
за смех, за азарт, за движенье,
еврей вызывает к себе
лютое уважение.

***
С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам --
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом.

***
В объятьях водки и режима
лежит Россия недвижимо,
и только жид, хотя дрожит,
но по веревочке бежит.

***
Еврею нужна не простая квартира:
еврею нужна для жилья непорочного
квартира, в которой два разных сортира:
один для мясного, другой для молочного

***
Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашел к нему дверей.

***
Льется листва, подбивая на пьянство;
скоро снегами задуют метели;
смутные слухи слоятся в пространство;
поздняя осень; жиды улетели.

***
По ночам начальство чахнет и звереет,
дикий сон морозит царственные яйца:
что китайцы вдруг воюют, как евреи,
а евреи расплодились, как китайцы.

***
Царь-колокол безгласен, поломатый,
Царь-пушка не стреляет, мать ети;
и ясно, что евреи виноваты,
осталось только летопись найти.

***
Люблю листки календарей,
где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.

***
Отца родного не жалея,
когда дошло до словопрения,
в любом вопросе два еврея
имеют три несхожих мнения.

***
За все на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.

***
Русский климат в русском поле
для жидов, видать, с руки:
сколько мы их ни пололи,
все цветут -- как васильки.

***
Евреи продолжают разъезжаться
под свист и улюлюканье народа,
и скоро вся семья цветущих наций
останется семьею без урода.

***
Я снял с себя российские вериги,
в еврейской я теперь сижу парилке,
но даже возвратясь к народу Книги,
по-прежнему люблю народ Бутылки.

***
Если к Богу допустят еврея,
Что он скажет, вошедши с приветом?
-- Да, я жил в интересное время,
но совсем не просил я об этом.

Спасибо! Очень интересно читать. Ждем нового!

Игорю Губерману исполнилось 75 лет

>> Многолетний юзер алкоголя,
>> Боевого секса ветеран,
>> Славная тебе досталась доля,
>> Достославный друг мой Губерман.
>>
>> Двух народов ты любовью греем,
>> Или согреваем, что верней,
>> Будучи потомственным евреем,
>> Ты для русских - Пушкин наших дней.
>>
>> Что тебе сказать, мой старший тезка,
>> Всенародно признанный пиит,
>> Нашей жизни катится повозка,
>> Хоть при этом гнется и скрипит.

Сил тебе, здоровья и успехов,
>> Долгих лет и острого пера!
>> Тыщи верст в повозке той проехав,
>> Тыщи строк ты выдал на-гора.

>> Так подольше ей скрипеть и гнуться
>> Немощи завистливой назло!
>> Ведь с повозки этой нае*нуться
>> Нам покамест время не пришло.

>> И, покуда русский мат могучий
>> Вольным ветром в гариках сквозит,
>> Этот самый медицинский случай
>> Нам с тобой, Мироныч, не грозит!

Игорь Иртеньев

Новые "гарики" Игоря Губермана

>> Оцифрована, околдована,
>> C интернетом навеки повенчана,
>> Я сижу к монитору прикована,
>> А ведь вроде бы взрослая женщина...
>> То весёлая, то печальная,
>> В сеть с четвёртого раза зашедшая,
>> Я не то, чтоб совсем ненормальная,
>> Но немного уже… сумасшедшая…

>> Всё может быть, всё в жизни может быть.
>> Я сам, наверно, сильно изменился,
>> Но первую любовь не позабыть.
>> Забудешь тут, когда на ней женился!

>> Еврей умён. Еврей совсем не прост.
>> Еврей всё видит, слышит, подмечает.
>> И что удобно - что на свой вопрос
>> Он сам себе мгновенно отвечает.

>> Не знаю, зависть - грех или не грех,
>> Но всё-таки могу предположить,
>> Что свой позор нетрудно пережить.
>> Сложнее пережить чужой успех.

Стране не вылезть из дерьма,
В которой столько лет упрямо
Иван кивает на Петра,
И оба дружно - на Абрама.

>> Узбекистан. Пока двадцатый век,
>> Но врач-еврей сегодня - дефицит.
>> Тo, что узбека лечит сам узбек,
>> Вот это - настоящий геноцид.

>> Я образ жизни замкнутый веду.
>> Живу тихонько, ближним не мешая.
>> Но я всегда на выручку приду....
>> Конечно, если выручка большая.

>> Фортуна в руки не даётся,
>> Она ведёт себя как хочет:
>> Сначала, вроде, улыбнётся,
>> А после - над тобой хохочет.

>> Мы живём в окружении строгом
>> И поступкам всегда есть свидетели..
>> За грехи - наказуемы Богом.
>> Человечеством - за добродетели.

>> Шутить я не умею плоско,
>> Но всем скажу, не для красы,
>> Что неудач моих полоска -
>> Длинее взлётной полосы.

>> В нас часто проявляется плебейство...
>> Ну, что ж, один - атлет, другой - Атлант.
>> Несовместимы Гений и Злодейство,
>> Но совместимы зависть и талант.

>> Яви мне милость, всемогущий Бог!
>> Прости, что оторвал тебя от дел...
>> Но если сделал ты, чтоб я не МОГ
>> То сделай так, чтоб я и не ХОТЕЛ!

>> Еврею неважно - он там или тут:
>> И в жарком Крыму, и на дальней Аляске.
>> Евреи где хочешь легко создадут
>> Русский ансамбль песни и пляски.

>> Как мы умны, находчивы и дерзки,
>> Как отвечаем - остроумно, грозно.
>> И потому себе ужасно мерзки,
>> Что свой ответ всегда находим поздно.

>> А время нас и лысит, и беззубит,
>> И с каждым днем становимся мы старше.
>> И жены нас по-прежнему не любят,
>> И очень редко любят секретарши.

>> Ошибки юности легко сходили с рук.
>> Ах, молодость! Далекий звук свирели.
>> Мы часто под собой пилили сук...
>> И мы - не те, и суки постарели