Дина Рубина

....я уже давно хочу написать такой рассказик о классификации гостей. Они бывают нескольких типов:
1. Высокообразованные люди, которые никогда не довольны местным экскурсоводом, во время экскурсии поправляют его, останавливают и начинают выкладывать все версии зарождения христианства, о которых читали на днях. Экскурсовод багровеет, остальные туристы топчутся, обливаясь потом и мысленно матерясь… И хорошо, если такие спонтанные лекции не заканчиваются скандалом.
2. Те, кто ни черта не читал, и ни хрена не знают. На экскурсиях, которые ты им насильно купил, и на которые собрал их, как собирают новобранца в военный поход, они задают идиотские вопросы. Например, стоя у храма Гроба Господня, склоняются к экскурсоводу и интимно спрашивают: – А Иисус там и сейчас лежит?
3. Паломники. Это народ тяжелый. Они бледнеют перед калиткой в Гефсиманский сад, дрожа, припадают к камням, судорожно крестятся и бормочут. Они привезли вагон крестиков от всех друзей-родственников-сослуживцев, деловито выкладывают их на камне омовения, потом так же деловито собирают и сваливают в рюкзак. Несут, как олимпийский факел, пучок зажженных свечей, что купили у священника с промышленным лицом. Поверх голов лезут прикоснуться к камню, – а он внизу, – и они валятся на колени, как подкошенные, при этом их зады оттопыриваются и от напряжения они поднимают ногу.
Там можно увидеть какой-нибудь специальный персонаж, вроде тетки, с тщательно и истово замотанной платком головой. Рукава блузки она одергивает из скромности, чтобы кисти рук не слишком высовывались. При этом, когда она припадает к Голгофе, видны панталоны и голые пятки в сандалиях…
Эти рвутся нести действительно тяжелый крест по запруженной арабскими лавками улице Виа —
Долороса, и ты бежишь вслед за каким-нибудь дядей Фимой, который у себя в Запорожье был агитатором и парторгом, не верил ни в бога, ни в черта, ни в советскую власть, громко напоминая ему, что Иисус был ровно вдвое его моложе, и не перенес операции на сердце.
4. Гости – любители «лесов, полей и рек». Эти сразу предупреждают, что не пойдут ни на какие развалины, нудеж экскурсоводов в гробу видали, и «музэи» их тоже не колышат. А вот есть ли тут грыбы? Водопады? А правда ли, что в Мертвом море можно сидеть на воде, курить сигарету и читать газету?
У этих отменное здоровье, и когда ты уже ползаешь, в полной уверенности, что наутро у тебя отвалятся ноги, они хотят «еще куда-нибудь прокатиться и где-нибудь побродить».
Картинка по теме:
Однажды мы принимали дальнюю родственницу из Америки. Тетка из Бруклина, семейная кличка «Кабанчик». Затребовала везти ее на Мертвое море. Дама она пышная, увалистая, ноги переставляет постепенно, свою стезю утрамбовывает основательно. Я повезла, – я ж за рулем, мне тут недалеко, – но предупредила: море склизкое, глицериновое, вода насыщена бальзамическими элементами, не дай господи, глотнешь, – мигом в мумию превратишься.
– Ничего-ничего, – говорит, – я маленько только в воду войду, пяточки погреть.
Ну, и вошла. Мало того, что она сразу уехала далеко вперед, она умудрилась еще и выскользнуть из купальника. Короче, когда я ринулась одновременно с мальчиком-спасателем в гущу этого кипящего варева, я увидела первым делом две плывущие по воде, аки лебеди белые, вернее, аки два молочных кабанчика, – две теткиных груди. И мальчик-спасатель не знал – за что тетку хватать…
Однако идем дальше.
5. Туристы-барахольщики, покупающие на память сувениры. Я сама такая, потому отношусь к ним с сострадательной нежностью. Они обалдевают от пестроты восточного рынка в Старом городе, впадают в транс; глаза у них стекленеют, а пальцы загибаются крючьями. Они хотят купить все-все-все и сразу! Наволочки и скатерти друзской работы! Иранские расписные покрывала! Серебряные крестики! Золотые магендавиды! Армянскую керамику, а также кусочек дерева от креста Спасителя, пузырек святой воды, медный кумган, и еще вон ту синюю керамическую птичку!
Этих арабские торговцы чуют за километр, и если не охранять их кошельки пуще собственного глаза, домой они могут вернуться обвешанные сувенирами, но в трусах.
6. Наконец, здоровые люди, приехавшие повидать тебя и выпить на твоем балконе.
Приложение: Есть еще один тип гостя. Он, как коккер-спаниель, не может быть один. Просыпается он в пять утра, и спускается со второго этажа, чтобы «просто поболтать». Ты натыкаешься на него, когда выходишь из собственной спальни, лохматая и в пижаме, попить водички. Вот тут он тебя и подстерег. Говорит он без умолку, плетется за тобой – на кухню, в спальню, в ванную; и пока ты чистишь зубы, досказывает что-то из своей студенческой молодости. Как они славно повеселились однажды, когда Петька Запробойный вместе с Гришкой, сыном замминистра Нестроева, чей брат… и так далее… Этих следует убивать прямо в аэропорту по прибытии.

О Дининой собаке - Кондрате
(Из письма)«Кондрат стареет, но воспитанней не становится. Когда собираются у нас гости, он бегает перед ними с задранным хвостом, выпрашивая кусочек. А после его страшной болезни ветеринар запретил ему давать что-либо, кроме лечебной еды, охренительно дорогой. Мы себе такой не позволяем.
Он теперь совсем запретил принимать гостей, ибо с любым гостем ведет себя так: сначала поет заунывно, как кантор в синагоге на Судный день. Мол, судьба моя горемычная, мог ли я подумать, что под старость буду о куске хлеба жестоком молить…
Когда предупрежденные гости остаются со своими кусками во рту, он начинает повизгивать и постанывать: кончаюсь вот тут на ваших, падлы, глазах!!!
Гости отводят взоры и делают вид, что это дело житейское, у них с собаками тоже всякое случается. Тогда – последний этап борьбы – эта собачья сволочь внезапно и оглушительно орет человеческим голосом. По электронке изобразить не могу. Но страшно. Как будто в темном переулке бабу за сиську схватили.
Гости подпрыгивают на стульях, куски вываливаются изо ртов на пол, Кондрат собирает урожай…
Что касается меня, то слава моя безгранична. Вот пример получасовой давности.
У нас, как ты знаешь, сейчас тяжелый период течки соседской суки, отчего старый хрен Кондрат сходит с ума в любовной горячке, и гонит нас на улицу по восемь раз в день-ночь. И вот сей момент он опять колотится в дверь, и я, тяжело вздохнув, нахлобучиваю шляпу (на улице жара), принимаюсь надевать сандалии… и… вдруг замечаю, что из решетки кондиционера с потолка прихожей капает вода!
– Боря!!! – кричу я. – Потоп!!!
Боря бросает карандаш и блокнот, в котором рисовал картинки к очередной моей книжке, хватает ведро и тряпку, начинает спасательные работы…
Кондрат между тем бьется в дверь, как безумный…
Я защелкиваю на ошейнике поводок и выскакиваю с этим прохвостом на любовное поприще…
И обреченно следуя трусцой по следам собачьей страсти, вдруг вижу, как некто с нашей улицы выносит на помойку чудесный белый кухонный столик-складень. И я понимаю, что для Евы с мужем, которым на днях мы сняли хорошую, но совершенно пустую квартиру неподалеку, – это просто находка!
– Стойте! – кричу я, мчась и придерживая шляпу и Кондрата, – вы этот столик выбрасываете?!
– Да, – отвечает мне вежливо молодой человек. – Мы сделали ремонт и выкидываем рухлядь.
– Вы не станете возражать, если я его возьму?
– Что вы! – говорит он, – напротив, нам будет только приятно, если это старье возьмет сама Дина Рубина.
И почтительно осматривает меня с моей широкополой шляпой, „а ля Максим Горький на острове Капри“, с моим, постоянно – от любви – задирающим на всех лапу Кондратом… И по мере того, как опускается его взгляд, я замечаю некоторое напряжение в его молодом лице. Я тоже опускаю взгляд и вижу, что в горячке любовной собачьей страсти, а также в свете неожиданного потопа, надев правый сандалий, я забыла надеть левый, и в данный момент стою, так сказать, на пленэре, перед благодарными читателями, в домашнем тапочке на левой ноге, в сандалии на правой, вымаливая столик с помойки.
Занавес!!!»

Рубина Дина

А не здесь вы не можете не ходить !, или Как мы с Кларой ездили в Россию

Дина Рубина

"А НЕ ЗДЕСЬ ВЫ НЕ МОЖЕТЕ НЕ ХОДИТЬ?!"

или

Как мы с Кларой ездили в Россию

"Эмиграция, плаванье в океане, все дальше от берега, так что мало по малу покрываешься серебристой чешуей, с залитыми водой легкими; с незаметно выросшими жабрами; эмиграция, превращение в земноводное, которое в состоянии еще двигаться по земле, но уже мечтает о том, как бы скорей окунуться в воду..."

Борис Хазанов "Жабры и легкие языка"

Семь лет - как время-то бежит, страшно подумать! - семь лет я здесь обливаюсь потом с апреля по октябрь, с октября же по апрель трясусь в промозглой сырости, свитера сушу на переносной батарее. А в Россию - ни ногой. Года четыре назад, правда, сунулась было на недельку, в составе израильской делегации на Международную книжную ярмарку, но в панике бежала: я, как выяснилось, забыла размеры государства, обалдела от ширины улиц, высоты зданий и деревьев. К тому же, друзья задавали идиотские вопросы - правда-ли, что я в субботу не езжу на машине? - тоном, в котором слышался деликатный ужас.

Кроме того, на ярмарке, в израильский павильон, где я должна была с утра до вечера отвечать на вопросы граждан, забредало немало сумасшедших и самых разнообразных чудиков.

Один, с папочкой подмышкой, - военная выправка - строго спросил:

- Вы где живете?

- В Иерусалиме.

- Ага! - воскликнул он деловито, вынимая папочку: - Очень хорошо. У меня к вам поручение. Я кадровый военный, всю жизнь пишу детские стихи. Вот тут двадцать семь стихотворений, итог творческого труда моей жизни. Вы передадите в издательство, чтоб они там перевели эти стихи на с а н с к р и т.

- Вам, по-видимому, не сюда, а в соседний павильон, - сказала я. - В Израиле говорят на иврите.

- Это неважно! - ответил детский военный поэт. - Я и имел в виду этот... ну, туземный их язык. Хочется быть полезным своей стране.

...Другой тип, сдержанно-агрессивный, с белым бобриком на затылке, аккуратно подкрался ко мне сзади, тихо спросил, указывая на еврейский календарь в руке:

- Скажите пожалуйста, вот это - что значит?

- Это календарь, - ответила я доброжелательно. - Еврейское летосчисление.

- Нет, вот это: - в его голосе слышался азарт, вкрадчивый восторг и сжатая в пружину ненависть. - Вот эта дата: пять тысяч семьсот пятьдесят третий год. Что это значит?

Я взглянула ему в глаза. Сразу все вспомнила, от чего уже отвыкла: остановку троллейбуса на улице Милашенкова, всю обклеенную воззваниями "Памяти", газетенку "Пульс Тушино", чугунные лица таможенников в "Шереметьево".

- Это значит, - сказала я вежливо, - что мы себя помним пять тысяч семьсот пятьдесят три года, а вы себя - только тысяча девятьсот девяносто три... И то - не вы, а Европа, и опять-таки не без нашего участия.

И - мысленно - сама от себя отшатнулась, будто со стороны услышала свой голос: "вы", "мы"... Это я-то, пишущая, думающая, дышащая по-русски..! Казалось - проведу рукой по грудной клетке, и нащупаю шов, грубый, не зарубцевавшийся, коллоидный безобразный шов на моем, рассеченном надвое, естестве...

Словом, в тот раз из Москвы я бежала, как Наполеон в снегу - увязая по колено, по пояс в своих обидах, неутоленной горечи, отчужденная, неприкаянная и - не прислоненная ни к кому, ни к чему. (Собственно, чувство как для еврея, так и для писателя, привычное).

Ну, и вот, спустя четыре года, звонят из одного серьезного учреждения, предлагают на этот раз поехать выступать в Россию и Украину, как обычно я разъезжаю по другим странам.

Я задумалась, честно говоря. По другим-то странам я разъезжаю, как Офеня с котомками, груженными книгами, пользуясь полной и абсолютной свободой слова - как печатного, так и непечатного. Хоть и сама себя оплатчик, зато сама себе ответчик, сама себе хозяин, сама себе бурлак. Как говорится - "не мята, не клята..." А тут - кто их знает, стелют-то мягко...Только не люблю я все эти государственные конторы независимо от страны проживания.

Пока раздумывала - ко мне прицепилась Кларочка Эльберт, директор Иерусалимской русской библиотеки. Мась, говорит, возьми меня с собой. Я тебя не обременю, я тебя слушаться буду. Мы, говорит, там с тобой прорву дел провернем!

Знаю я ее прорву дел. Будет, как одержимая, отовсюду книги собирать для своей библиотеки - с населения, с библиотек, с организаций, с издательств. Ведь именно так она насобирала свою, уже знаменитую Иерусалимскую русскую библиотеку. Никто ей отказать не может. Как там у Булгакова? - "Пусть Бегемота посылают, он обаятельный..."

Кларик, вообще-то, как у меня уже воспето в романе - дама очаровательная и даже обольстительная, но после тяжелой болезни плохо слышит.

Эта, якобы, незащищенность и хрупкость призваны скрывать то очевидное для всех обстоятельство, что Клара - человек государственного ума и выдающихся дипломатических качеств, словом - деятель международного масштаба.

К тому же, как попутчик и компаньон она совершенно не обременительна: никогда не будет качать права по пустякам - скажем, спорить - каким транспортом или какой дорогой куда добираться. Она предпочитает во всем вам довериться. Никогда не станет спорить - что готовить на завтрак и какой чай выбрать. Наоборот: предоставит вам возможность налить ей чай, положить на свой вкус сахар и размешать ложечкой.

- Я, пожалуй, отдам тебе Кларины документы, - сказал мне ее муж Коля в аэропорту, - она обязательно потеряет. И вообще, присматривай там за ней.

Как-то так само собой вышло, что я стала техническим директором концессии. Клара - ее летучим ангелом. Сиреной, какие украшали когда-то носы кораблей.

Перед поездкой, дней за пять нас вызвали проинструктировать. Учреждение, повторяю, серьезное. Когда-то организация засекреченная, ну, а теперь - чего там секретить? Но у них, видать, все еще не перестроились.

Инструктировали нас в трех кабинетах. В первом сидела девчонка, лет двадцати трех, офицер госбезопасности.

Мы чинно уселись, я - справа от Кларика, потому что правым ухом она все-таки что-то слышит, когда движением мизинца вкручивает слуховой аппарат.

- Мне не надо вам рассказывать, - начала девочка-офицер, - в какую опасную, тяжелую страну вы едете. Для собственной безопасности, вы должны запомнить несколько жестких правил поведения: прежде всего, в первое подъехавшее такси не садиться, садиться во второе.Я посмотрела на Клару: она сидела с кротким видом. Я люблю смотреть на нее, когда у нее отрешенное выражение лица. Ни за что не скажешь, что в этот момент она прикидывает - не убрать ли директора Форума с занимаемой им должности.

- Видишь ли, мотек, - говорю я девочке-офицеру, - я, вообще-то, родилась в этой опасной тяжелой стране, и на моей памяти - первое такси там может проехать в десять утра, а второе - в десять вечера.

- Во-вторых, - продолжала та, не обращая на меня внимание, - вы наверное, захотите навестить каких-то там друзей или родственников...? (Она сказала небрежно по-русски - "дачи-шмачи") Так вот, если вы куда-то собрались, вы должны связаться с посольством Израиля и сообщить - куда едете. Потому что, если случится нечто непредвиденное, вы знаете - как Израиль трепетно относится к вопросу перевоза останков на родину.

Тут Кларик встрепенулась и спрашивает меня - Чьих останков, мась? Чьих это останков?

Я отмахнулась, говорю - расслабься, не дождутся.

А девочка-офицер продолжает инструктаж:

- Конечно, - говорит, - плохо, что вы летите самолетами. Просто, говорит,- не знаю - что с этими самолетами делается: падают и падают, ну, падают и падают... А вообще, я уверена, что на этот раз все обойдется, и желаю вам приятной поездки.

Потом нас завели во второй кабинет. Там сидела баба, тоже офицер. Кларик опять садится от меня справа, чтобы я ей в ухо орала. Ну, я-то, разумеется, выборочно ору, не стану же я ей переводить про падающие самолеты...

А та, вторая баба, говорит:

- Вы едете в Россию, вы знаете, конечно, какая это опасная страна. Вы должны выучить несколько жестких правил поведения. Деньги и документы носить на теле. Но несколько долларов - в кошельке, чтобы в магазине не лезть в нижнее белье.

- Мыться можно? - спрашиваю я серьезно, и та серьезно отвечает:

- Смотря по обстоятельствам... К вам на улице может подойти КеГеБе... Нет, это, конечно, не тот КГБ, что вы помните, но никуда он, в принципе не делся. Люди его на своих местах. Так вот, если что - вы ничего не знаете, вы - по культуре.

- А разве это не так? - спрашиваю я осторожно, - Мы, вообще-то, всерьез полагали, что мы - насчет культурки. А вы что - планировали поручить нам взорвать завод имени Лихачева?

Та и бровью не повела на мой дешевый юмор. Что значит, офицер.

- Если к вам пристали и тянут в машину - ногою в пах!

Кларик возле меня засуетилась и спрашивает: - Кого ногою, мась, а? Кого ногою?

Расслабься, говорю, Кларик. Если понадобится - всех ногою.

- Придется купить вам велосипедную цепь. Ее надо наматывать...

- На кулак, - подсказала я.

- Нет, - возразила она невозмутимо. - Вот, взгляните на эти фотографии.

Полезла в ящик стола, и, признаться, я бы не удивилась, если бы она стала демонстрировать фотографии наших обезображенных трупов.

Но на фотографиях были дверные ручки разных конфигураций в купе поезда, обмотанные велосипедной цепью.

- Вот, - сказала она, - таким образом. И проводника не пускать.

- Но...как же? - возразила я, - он же должен билеты забрать?

- Не пускать и все, - отрезала она. - Вообще, плохо, что вы поездом едете. Все-таки, самолетами спокойней: днем, на людях. А в этих поездах, да еще ночью - ворвутся в купе, ударят тяжелым по голове, да и выбросят на рельсы...

Чувствую, моя Клара стала напряженно вслушиваться: - кого на рельсы, мась? Кого, - говорит, - на рельсы?

Я ей - да расслабься, Кларик, проводника на рельсы, кого же еще? Проводника. У него работа такая.

- Ну, вот, - говорит нам женщина-офицер. - Кажется, все обсудили. И в любом случае - желаю вам приятной поездки.

Вышли мы из кабинета, я Клару под ручку поддерживаю, чувствую - ей на воздух хочется. А нам говорят - нет, еще один инструктаж, самый главный.

И попадаем мы в кабинет к молодому такому, улыбчивому мужику. Сели. Я справа от Клары.

Мужик говорит - ну, вам уже все рассказали?

- Да, -говорю, - мы едем в опасную тяжелую страну.

Он поморщился:

- Ну... это преувеличение. По России сейчас относительно спокойно можно передвигаться, в поездах Петербург-Москва чисто, тихо... Запомнить вам нужно только одно единственное правило: вовремя пописать.

Я решила, что чего-то не поняла. Я ведь в иврите тоже не так чтоб профессор. Сделала внимательное лицо, вдумчивое, говорю: - простите?

- Пописать вовремя. - приветливо повторяет он. - У нас ведь как - туалеты повсюду, чуть ли не на взлетно-посадочной полосе. А там - помните, небось какие аэропорты. Запустят вас после сдачи багажа в накопитель, и - никакого туалета, а в самолете воды нет. Так что, помнить и соблюдать: вовремя пописать!

Забегая вперед, скажу, что это был единственно дельный совет, которому мы неукоснительно следовали.

Нет, чувствую, что дорожные заметки - не мой жанр. Кроме того, это правда - о реке, в которую не войдешь дважды. К тому же, Израиль - не Америка, не Германия, и не Россия, в том смысле, что государство это с основания плывет под парусом национальной идеи и национальной религии. Проще говоря, имя Иегуда (беглое "Юда!" "Юда, тебя к телефону!") шокировать здесь никого не может.

Помню, в 89 году на книжной ярмарке в Москве мы с Александром Володиным и Вероникой Долиной бродили по израильскому павильону.

И когда поэт Михаил Генделев, проживший к тому времени в Израиле лет пятнадцать, стал окликать во всю глотку известного израильского поэта Хаима Гури: "Хаим! Ха-аим!!", Вероника повернулась ко мне и сказала: "Хочется обхватить голову руками и уползти как можно дальше."

Да. Но Хаим - это чуть ли не самое распространенное в Израиле мужское имя. Что поделать.

Так вот, прожив в Израиле несколько лет, ты - в этом смысле расслабляешься, переводишь внутренние войска, находившиеся в российских пределах в полной боевой готовности, на другие фронта, а окопы эти зарастают бурьяном.

И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там - опять-таки, в этом смысле - все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний.

(окончание рассказа)И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились.

Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно изменилась. Совсем. Сталa - внутренне - гораздо свободнее, проще, если хотите, - домашнее.

И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клариком, значит, путешествуем по России и Украине.

Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят - красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же, вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз - наоборот.

- А сколько у вас в городе евреев? - спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет:

- Да шут их знает...

- А? - повторяет она, ласково глядя на шофера.

- Шут!! Их!! Зна-ет!! - кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает.

- Вот так вы все здесь и сидите, - говорит она, глядя в его белобрысый затылок, - Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились.

В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в ком-нибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся.

Кстати, чуть ли не основным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную легендарную Одессу. Сейчас уже трудно сказать - почему это свидание как-то не задалось вначале. Мрачный ли весенний день с дождевой пылью, чудовищные колдобины запущенного двора в центре города, страшный подъезд без малейших признаков жизни(вначале дуновение мысли, а по мере подъема по темной загаженной лестнице чуть ли не уверенность в том,что шофер Володя завел нас, двух дур, в безлюдную подворотню, чтобы ограбить и убить...) И вдруг, за железной дверью - вполне комфортабельная, хорошо обставленная квартира с высокими потолками, огромной ванной, и Клара, послушно достающая из чемодана велосипедную цепь: "Мась, мы кого должны ею вязать?"

И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя:

- Меня, наверное...

Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже - безлюдно провинциальной.

Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) - на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вы - весок. Я не успевала записывать:

-"За безденьги - никому!!"

- "Пить-нет!"

- Вывеска турбюро: "Мы вам устроим отдых навсегда!"

Табличка на газоне - "А не здесь вы не можете не ходить!?"

- "Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование"

И венец - надпись над писсуаром: "Не льсти себе! Придвинься ближе!"

Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах бывшей твоей жизни не покидает ни на минуту. Странно все: люди, говорящие уже на каком-то неуловимо другом языке, любимый твой Ленинград, который надо называть книжным именем Санкт-Петербург, провально-черные подъезды, пахнущие мочой, ощущение повторяющегося навязчивого сна из прошлого, с вкраплением посторонних деталей западной жизни...

Была и совершенно кафкианская ситуация в этой поездке. Кстати, в Ленинграде. То есть, в этом...Санкт-Петербурге.

Из посольства нам прислали два билета на балет "Жизель", в Мариинский театр. А я, надо сказать, в последний раз была в Кировском лет двадцать назад. И вот, эта тающая люстра над головой, и эта позолота, и лепнина, и маслянисто бархатный тяжелый занавес, и семенящая Семеняка...Черт возьми, я прослезилась, я ужасно расстрогалась. Да, думала я, следя за проносящейся в воздухе Жизелью, да, мы жили в тоталитарном государстве, но мы слушали Растроповича, Рихтера, в нас воспитывали эту могучую тягу к мировой культуре и, между прочим, давали неплохое образование...

Я страшно взволновалась. Вот тут, сидя в ложе Кировского театра, я почувствовала, что этих семи лет, прожитых в Иерусалиме, словно бы и не было. Вот тут впервые я ощутила, что именно этот зал с парящей в воздухе известной балериной, эти колдобины в асфальте дорог, эти хмурые лица в проносящейся толпе - была и есть настоящая реальность моей жизни, а ветры Иудейской пустыни, Масличная гора с карандашиком монастыря Елеонской обители - это только один из странных долгих снов...

Несколько секунд ощущение затянувшегося сна настолько владело мною, что я зажмурилась, не совсем уверенная в том - что увижу, когда открою глаза.

Открываю глаза.

Напротив меня в ложе великих князей сидит прославленный генерал израильской армии Ариэль Шарон и мерно хлопает в пухлые ладони, ласково улыбаясь кланяющейся балерине.

Я похолодела. Решила, что у меня поехала крыша.

В это время Кларик наклонилась ко мне и спрашивает:

- Мась, ну-к глянь, это там не Шарончик-ли наш сидит?

Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж них своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи.

- Он самый, - сказала я.

- Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, - невозмутимо отметила она.

С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре.

Это было завершающее наше турне, выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию Пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью, как стендом. Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем.Далее - мы переходили к завершающему этапу программы: вопросы-ответы.

(Так и не могу объяснить, почему во время этих выступлений я напоминала сама себе Великого комбинатора, собирающего деньги на беспризорных детей. Ведь не врала же, не агитировала "за сионизьм", не звала в молочные реки-кисельные берега?... А вот, поди же, не покидало меня чувство, что я кого-то надуваю. Пока не поняла: себя. Это я перед собой придуривалась - ну что ж, мол, вот я свободный писатель, пригласили меня поехать прогуляться за казенный счет на бывшую родину, я и согласилась. Врешь, не свободный. Свободные писатели за казенный счет не ездят, потому что два этих понятия - "свободный писатель" и "казенный счет" - есть вещи несовместные...)

Вопросы нам - врать не стану - разные задавали. Вполне, кстати, едкого свойства. Сейчас трудно уже вешать людям на уши лапшу патриотического толка. Контора пишет, как говаривал тот же директор концессии. Газеты доходят, письма идут, радио и телевидение, опять же, просветительствуют...Трудно наше противоречивое государство живописать раем на земле. Приходится честно объяснять, что - да, не рай, что - да,бывает хреново, и довольно часто, но нам нравится...

И вот, в разгар полемического сражения на последней нашей встрече в зале культурного израильского центра, вдруг распахиваются обе створки двери и в зал вплывает брюхо Шарона, обрамленное со всех сторон усиленной охраной.

И тут, как по команде, зал встает. Ну, просто, что называется в единном порыве. И я бы нисколько не удивилась, если б Ариэль Шарон что-то такое выдал насчет того, что есть, мол, такая партия. Собственно, приблизительно то же он и сказал. По-русски, сильно картавя.

- Маленький страна... - сказал он значительно, - Но это наша страна...

И тут зал взвыл, весь. Вся престарелая публика, досидевшая до девяносто седьмого в своих размышлениях "ехать-не ехать", критикующая все абсолютно действия правительства Израиля и знающая КАК надо управлять нашей страной вся, повторяю, эта престарелая московско-еврейская публика дружно и громко пустила национальную слезу.

И вот в тот момент я поняла, что наша с Кларой поездка себя оправдала.

Дина Рубина

Я кайфую

Не так давно в одном московском журнале опубликовали рецензию на мою новую книжку. Вполне доброжелательную. Только почему-то в каждом абзаце автор рецензии счел необходимым подчеркнуть, как я страдаю в эмиграции. Во всяком случае, слово «ностальгия» мелькало в тексте одиннадцать раз. А в завершение рецензии речь уже шла о «трагической ностальгии». Я даже расстроилась. Неужели, думаю, я так занудно пишу?

Позвонила автору рецензии, поблагодарила за теплые слова и осторожно спросила – с чего он взял, что жизнь моя столь печальна?

Он запнулся от неожиданности и неуверенно возразил:

– Но ваша лирическая героиня явно страдает!

– Она-то, возможно, страдает, – цинично и честно заметила я. – Но я – кайфую…

В самом деле: нормальному литератору из России в любой другой стране впору повеситься – ведь как ни крути, а жизнь вокруг тебя происходит совсем на другом языке. Ты, конечно, можешь позвонить приятелю, или даже собрать у себя компанию друзей и весь вечер с наслаждением вслушиваться в свободно льющуюся русскую речь… Но, все-таки, это будет язык людей одного, довольно узкого круга. А где уличная толпа, ее водоворот случайно выхваченных словечек, фраз, матерка, перепалки продавщицы с покупателем? Где, в конце концов, задушевные беседы с собственными детьми?! Все, тю-тю, нет их, этих задушевных бесед, и теперь уже не будет никогда!

А собственная дочь приходит из школы и, захлебываясь от возмущения, торопится рассказать:

– …И тогда у мевия шней придурким, и те леагид какие-то штуйот! («и тогда он привел двух придурков, и те стали говорить какие-то глупости»).

…И все-таки, я кайфую. Потому что мне невероятно повезло: жанр, в котором протекает жизнь этой страны и этого народа, абсолютно совпадает с жанром, в котором я пишу. Я затрудняюсь его определить: трагикомедия? печальный гротеск? Драматический фарс? лирический памфлет?

В записных моих книжках нет живого места. Они ломятся от записей.

Каждый день со мной что-то происходит, или я становлюсь свидетелем события, сценки, происшествия, из которого, «не отходя от кассы», можно состряпать что душа пожелает – хоть рассказ, хоть пьесу.

А какие типы вокруг меня, куда ни кинь взгляд: хоть из окна собственной квартиры – на двух оживленно беседующих дворников-бедуинов, – хоть на экран телевизора, где последними словами костерят друг друга два члена Кнессета (тема обсуждения, между прочим – закон о введении продленного школьного дня, что может быть невиннее? Впрочем, цирк, ежедневно транслируемый с заседаний Кнессета, – тема отдельного разговора).

Словом, я кайфую: я – козел в огороде, свинья в луже, волк на псарне, лисица в курятнике и повеса в густонаселенном гареме. Наиболее часто испытываемое чувство: охотничий азарт и сладкое замирание сердца при созерцании сценки или типажа, или просто какой-нибудь дивной рожи, словно перенесенной на иерусалимскую улицу из фильмов Феллини…

…Я работаю в Тель-Авиве. Следовательно, езжу. Выезжаю из своего Маале-Адумим – дивного городка под Иерусалимом – утренним шестичасовым тель-авивским автобусом. И каждую неделю наблюдаю на своей остановке одну и ту же сцену: величавый седобородый старик, похожий то ли на ямщика в подпоясанном армяке, то ли на Санта Клауса в еврейском исполнении, поджидает автобус с огромным и, судя по всему, очень тяжелым чемоданом.

Когда автобус подъезжает, старик открывает багажный отсек и, кряхтя, впихивает в него чемодан.

На центральной автобусной станции Тель-Авива, куда прибывает наш автобус, он первым выходит, достает маленькую складную тележку, открывает багажник, так же кряхтя, вытаскивает оттуда чемодан, водружает его на тележку. Затем несколько мгновений его шляпа реет над толпой, и я теряю его из виду. Тороплюсь – мне в другую сторону.

Два года я езжу с этим загадочным стариком. Два года ломаю голову над тайной загадочного чемодана: куда он его везет каждую неделю? И что может быть в чемодане?

И вот вчера утром, в тот момент, когда старик доставал из багажника таинственный чемодан, случилось следующее: то ли ремень лопнул, то ли старик затянул его плохо, но чемодан неожиданно раскрылся и упал. Из него посыпались деньги.

Нет, не пачки тысячных банкнот. Монетки в десять и даже в пять агорот, которые люди уже и за деньги не считают. Короче: стариковский чемодан оказался битком набит медяками. Но самое интересное не это.

Тотчас какие-то две солдатки, какой-то панк с гребнем на бритой башке, какой-то приличный господин с чиновничьим кейсом бросились помогать старику подбирать раскатившиеся по асфальту медяки.

Минут за пять подобрали, помогли затянуть на чемодане ремни, установить его на складной тележке. И разбежались по своим делам. И старик удалился, как обычно, в сторону эскалатора – его черная шляпа мелькнула над толпой и сплыла по эскалатору вниз.

Я же стояла в снующей вокруг утренней толпе и пыталась понять – не спятила ли я окончательно в этой сумасшедшей стране?

Или это нормально – каждую неделю возить в Тель-Авив чемоданище с медяками? Может, это такое хобби? Или я все-таки спятила?

Или спятили все эти люди, которые, глазом не моргнув и не задав старику ни одного вопроса, с деловым спокойствием бросали подобранные монетки на кучу медяков в раскрытом чемодане, похожую на бутафорские сокровища Али-Бабы? А полицейский, черт возьми, который стоял неподалеку и внимательно жевал питу – он тоже нормален?

Словом, целый день я была сама не своя, пока, возвращаясь в Иерусалим, не встретила в автобусе одного своего знакомого, историка и публициста, живущего здесь уже много лет. В смятении я поведала ему об утренней истории с чемоданом медяков, внимательно следя за выражением его лица.

– Что это было, что?! – умоляюще спросила я.

– Это инкассатор. – Невозмутимо объяснил мой знакомый. – Ты, конечно, заметила повсюду – в магазинах, в учреждениях, в синагогах, и даже в школах – маленькие такие, пластмассовые коробочки для пожертвований? За неделю они наполняются, и в обязанность твоего абсолютно незагадочного старика входит везти эти пожертвования в центр, в Тель-Авив. А затем уже этими суммами распоряжаются специальные люди… Кстати, – добавил он, – на такие деньги в конце прошлого – начале нынешнего века была выкуплена у арабских шейхов большая часть земли Израиля. Да-да, вот в такие коробочки, на которых было написано «На выкуп Эрец Исраэль», евреи всего мира жертвовали деньги – не только медяки, разумеется, но и медяки тоже…За окном автобуса простирались пахотные земли долины Латрун – это здесь в сорок восьмом году, в Войну за независимость погибли сотни мальчиков, уцелевших в нацистских лагерях смерти. Их бросили в бой прямо с борта корабля, доставившего в Палестину беженцев из послевоенной Европы. Они не умели стрелять и не понимали боевых команд, потому что не знали иврита.

Они знали идиш. Или немецкий. Или французский. Или русский. Но не иврит. Просто у них не было времени выучить этот свой язык. И вот здесь, в бою под Латруном – в знаменитом бою под Латруном, который изучают во всех военных академиях мира, – погибли эти мальчики, вторично выкупив, на сей раз своей кровью, эту вот землю. Коллективным совладельцем которой, являюсь, оказывается, и я.

…Я кайфую. Даже когда вижу нечто недостойное, но колоритное, яркое, театрально-кинематографическое. Вероятно, это наслаждение возникает от чувства адекватности жизни вокруг моим ощущениям и пристрастиям, моей жадности к этим фарсовым, пиковым ситуациям. Порой за голову хватаюсь – Боже, куда я попала! – а все равно кайфую, и твердо знаю, что мне повезло.

Показывают очередное заседание Кнессета. Каждую минуту порываюсь плюнуть и выключить телевизор. Позор на всю страну – сцепились два депутата: лидер крайне правой партии и один из лидеров арабов-коммунистов.

– Ты подлая бесстыжая рожа! – кричит крайне правый.

В ответ на это араб демонстрирует непристойный жест и злорадно отвечает:

– Мы вас всех за яйца держим!

Возмущенные вопли депутатов, чуть ли не визг женщин, телекамеры крупным планом показывают потные красные лица готовых кинуться в драку оппонентов.

Я выключаю телевизор и едва ли не с отчаянием думаю: повезло, ничего не скажешь – я живу в низинах фарса!..

И другое: чудовищный террористический акт, взрыв в центре страны, в месте сбора солдат, возвращавшихся на свои базы после субботнего отпуска.

Парализованное ужасом население приковано к экранам телевизоров. Каждые несколько минут – новые сводки о числе погибших мальчиков и девочек, и все – восемнадцати, девятнадцати, двадцати лет…

Мой солдат обычно возвращается на свою базу той же дорогой, но на эту субботу его не отпустили домой за какую-то провинность.

(Кто и когда вам сможет объяснить – за что и почему человеку вторично бывает подарена жизнь!)

С утра до вечера не выключаем телевизор. На месте взрыва работает специальная бригада – религиозные евреи в черном, ребята из похоронной команды – они собирают в пластиковые пакеты части тел, подобранные вокруг гигантской воронки.

«Не дай Бог никому увидеть то, что вижу я», – говорит журналисту один из этих людей.

Камера выхватывает одинокий солдатский ботинок на земле.

Точно такие же ботинки стоят по субботам в прихожей у меня дома.

А вечером по каналу телевидения Германии показывают кадры, не вошедшие в израильские сводки новостей: на место взрыва прибывает в вертолете премьер-министр. И кто-то из военных, в забрызганной кровью форме, кричит ему поверх голов охраны:

– Если ты офицер, пойди и застрелись!

И это – последнее, что может на сегодня выдержать измученное сердце. Я выключаю телевизор и думаю – мне повезло: я живу на вершинах трагедии.

1994 г.

Однажды звоню сестре в Вену. А она мне, мечтательно:
– Слушай, тут нас поместили в маленьком уютном отеле. На первом этаже – магазин надгробных памятников. Я сегодня глянула – там такая красота: ангелы, лиры, гранитные вазы с цветами. Кстати, есть один чудный памятник, тебе бы в самый раз: раскрытая на постаменте книга, и на страницах мелкими латинскими буковками выбито начало «Человеческой комедии»…
Я даже приценилась – недорого, можешь представить. Только провоз будет стоить страшенных денег… – Она огорченно вздохнула и добавила: – Так что, пока я тебе туфли купила. Носи на здоровье!
И между прочим: надгробный памятник в качестве прижизненного подарка – не такая уж редкость. Моя подруга, работающая в Америке в «детском садике для стариков», рассказывала, как подошел к ней однажды ее подопечный – некий Марк Лазаревич, бывший ленинградец, заслуженный врач, очаровательный старичок. Стал делиться впечатлениями от недавней поездки в Литер. Многое в России, говорил он, куда дешевле, чем здесь, в Америке. Например, мрамор.
– А у нас ведь с Лидой скоро пятидесятилетний юбилей свадьбы, – делился он. – И я привез замечательный подарок, знаете. Две надгробные плиты: мне – из серого мрамора, ей – из розового. И надписи уже позаботился выбить. Мне написал просто: «родился-скончался». А Лиде поэтично так: «Пришла в этот мир… Покинула этот мир…» – без даты, разумеется.
– Н-но… Марк Лазаревич… – пролепетала моя впечатлительная подруга. – Где же вы их держите?
– Под кроватью! – охотно ответил тот. – У нас такое покрывало длинное, знаете, до полу… А вот послезавтра, – продолжал он торжественно, – в день нашего золотого юбилея… я дождусь, когда она откроет глаза, и скажу: «Лида, загляни под кровать!»

«Бойцы вспоминают минувшие дни…»
Каждый год, 9 мая, прокашлявшись с утречка, я набираю номер телефона, который набираю всегда и всюду из разных стран, в разное время суток, и, дождавшись папиного голоса, гаркаю:
– Товарищ лейтенант запаса!!! Разрешите доложить!!! Взвод построен и ждет приказа!!!
Или еще какую-нибудь белиберду. Тут неважно – что. Главное, чтобы голос был бравый, ну, и вообще. После чего мы переходим уже на мирные темы: как давление, капал ли с утра в глаза капли, что сказал ортопед… и так далее. Папе – 85. Опустив трубку, я закрываю глаза и молюсь про себя нестандартными словами: «Господи, – прошу я, – только бы и на следующий год – так же. И на следующий год!»
Первой нашей иерусалимской весной, в День Победы я забежала утром в соседнюю лавку к Шимону – поправить опустошенный накануне визитом друзей холодильник. И застала яркую в своем роде сценку. У прилавка стоял наш сосед Самуил Маркович при всех орденах и медалях, а Шимон, хозяин лавки, могучий марокканский бык лет шестидесяти, тыча пальцем тому в иконостас на груди, улыбаясь, интересовался: – А это что? Что за побрякушки?
Самуил Маркович, ни бельмеса в иврите не смыслящий, с потным багровым лицом, кричал, близкий к инфаркту:
– Не знаешь?! Не понимаешь?! Я воевал! Я до Праги дошел! Я тебя спас от фашизма, козел!!! Лично я, понял?!
Словом, я вовремя ворвалась в сцену.
– Ша, Самуил Маркович, – сказала я, – успокойтесь!
И в две минуты изложила Шимону основные вехи нашей главной войны. Самуил Маркович рядом вращал белками, отдувался, топал сандалиями, звенел орденами и вставлял реплики по-русски.
– Он одну войну воевал? – уточнил Шимон и пожал плечами: – А я четыре войны воевал, да каждый год, до своих сорока шести, в резервистах по три месяца. И никаких цацок на себя не вешаю…
Это правда: в Армии обороны Израиля очень мало боевых наград и награждают ими за исключительную доблесть, за выдающийся подвиг. Например, такого высокого звания удостоен был Авигдор Кахалани, который во время Войны Судного дня (1973 год) один, в своем танке сдерживал много часов танковую колонну сирийцев; был ранен, горел, но остался жив.
В каждой армии своя боевая этика. Например, израильтяне никогда не бросают на поле боя не только раненых, но и убитых. А если, все-таки, они достаются врагу, всеми силами и способами стараются – даже много лет спустя – вернуть домой прах погибших. Это известно всюду, этим пользуются лидеры арабских стран и главари террористических банд, вроде ХАМАСа, выменивая десятки, а то и сотни живых своих террористов на тела давно убитых израильских солдат.
Память о павших здесь – особ статья.
Словом, довольно долго израильтяне не могли «въехать в тему»: что, собственно, хотят эти странные, увешанные погремушками, старички и старушки? Что так страстно доказывают, о чем хотят ежегодно напомнить всему обществу? Потребовались несколько лет колоссальной работы журналистов, общественных и политических деятелей, чтобы наши ветераны обрели свой общественный статус, а инвалиды войны – очень приличную пенсию. Добились-таки, вояки – День Победы внесен ныне в реестр государственных праздников Израиля.
Что означает и ежегодный парад, само собой, как же без него! И в каждом крупном городе 9 мая собираются в колонны наши уцелевшие старики, и идут, блестя на солнце орденами и медалями, а вдоль дороги с обеих сторон ползут машины «амбуланса»: мало ли что, – климат жаркий, народ, хоть и бравый, а все ж не молоденький, и шаг уже не так печатает, как шестьдесят лет назад.
Однажды мы с приятелем угодили в такой вот парад. Молча глядели, как идут колонны наших родителей – седые, лысые, со свежей завивкой-покраской на слабых прическах, – идут, улыбаются новенькими зубами, идут, чуть не все уже подправленные израильскими хирургами…
– А наши-то, наши! – заметил мой приятель, провожая взглядом идущих, – Ай, молодцы!
А кто – наши, если задуматься, и кто – молодцы? На мой взгляд, это пестрое, проблемное, скандальное, обремененное экономическими тяготами и постоянным военным противостоянием, измученное потерями близких, вечно принимающее новых голодранцев, и вечно придумывающее им презрительные клички, и все-таки, самое гибкое и самое толерантное в мире население этой непростой страны, – вот они молодцы! Санитары в «амбулансе» – молодцы; вертолетчик, крутящий в небе с утра круги над этим уходящим парадом стариков, отстоявших когда-то совсем другую страну, – вот он тоже молодец.
Ну, и вообще.
В день 9 мая, День Победы, день нешуточной, все же, Победы, я наберу знакомый номер и, услышав голос отца, гаркну:
– Артиллерия!!! Орудия к бою!!! – или еще какую-нибудь чепуху.
А потом буду молча просить, чтоб и на следующий год – тоже.
Чтобы – и на следующий год…

Дина Рубина - Белая голубка Кордовы

Дина Ильинична Рубина - израильская русскоязычная писательница и драматург. Новый, седьмой роман Рубиной "Белая голубка Кордовы" открывает особый этап в ее творчестве.

Воистину, ни один человек на земле не способен сказать - кто он. Гений подделки, влюбленный в живопись? Фальсификатор с душою истинного художника?

Благородный авантюрист, эдакий Робин Гуд от искусства, блистательный интеллектуал и обаятельный мошенник, - новый в литературе и неотразимый образ главного героя романа "Белая голубка Кордовы". Трагическая и авантюрная судьба Захара Кордовина выстраивает сюжет его жизни в стиле захватывающего триллера. События следуют одно за другим, буквально не давая вздохнуть ни герою, ни читателям. Винница и Питер, Иерусалим и Рим, Толедо, Кордова и Ватикан изображены автором с завораживающей точностью деталей и поистине звенящей красотой.
==================================================================================
В маг. "Стеймацки" книгу продают за 79 шек.

Текст "Белой голубки Кордовы"
http://lib.rus.ec/b/163229/read#t1

И самое прикольное Леонид Жених

Коллекция имён и фамилий ДИНЫ РУБИНОЙ (но оказалось, что Дина Рубина к этой талантливой "коллекции" никакого отношения не имеет: не оскудела ещё юмором Земля Русская)


Видимо, в прошлой инкарнации я была сорокой. Не могу пройти мимо того, что блестит+



Когда я работала экскурсоводом в Пушкинских Горах и жила в деревенской избе, я записывала особенности псковского говора.

В Эрмитаже - вопросы экскурсантов. А вот, оказавшись в Израиле,

и по бюрократической работе сталкиваясь с огромным количеством имён, я не смогла оставить в небрежении удивительные имена и фамилии и стала их коллекционировать.

Как сказал живущий в Иерусалиме поэт Александр Верник, "при определённых обстоятельствах любое слово может стать еврейской фамилией".

Клянусь! - все имена-отчества-фамилии подлинные!

Выражаю здесь благодарность Лене Виленской, которая за последние три месяца пополнила эту коллекцию бесценными экспонатами.

Огромное спасибо всем - и тем, кто хохочет, и тем, кто подбрасывает материал! Не обижайтесь, если я не всё беру в коллекцию. Она, с одной стороны, ограничена по национальному признаку (прости меня, дорогая политкорректность!), а, с другой стороны, я ищу какой-то уникальности, неожиданности. Скажем, фамилия Копытман - очень распространенная, и эффект неожиданности пропадает.

Или я почти не беру самый ходовой вариант - фамилия, образованная из профессии. Например, в Иерусалиме проживают художник Лекарь, актёр Пекарь, доктор Кантор и математик Столяр! Я их всех знаю лично, но в коллекцию не взяла:))



КОЛЛЕКЦИЯ НЕСТАНДАРТНЫХ ЕВРЕЙСКИХ ИМЕН И ФАМИЛИЙ
собрано Т. Р. и замечательной Ко

Ф.И.О.

Велвл Львович Махараджа
Давид Ушерович Гесс
Дыня Самуиловна Мерлин
Ратмир Абрамович Кицис
Психея Моисеевна Ватник
Лолита Мордуховна Подошва
Иерусалим Израильевич Вашингтон (отец)
Сара Иерусалимовна Вашингтон (дочь)
Цилиндра Срулевна Гробокопатель
Шрага-Гога Мордехаевич Клаузнер

Ф.И.

Абрам Гитлер
Йосеф Маша
Абрам Любка
Моня Плешивый
Соломон Китай
Илья Нинилак (Калинин наоборот)
Нафтула Нюренберчик
Александр Карцер
Арон Застенкер
Лея Шеренга
Терра (имя) Браун

Абрам Возница
Мендель Боцман (Ну, это мы с детства знали: лоцман, боцман, Кацман+)
Моня Храпливый
Шлёма Робовыкамень
Добре Эпштейн
Илья Ленивкер
Михаил Клурглур
Меня Шалашибес
Ицык Лечица (всю жизнь лечится...)



Ниже я попробовала разделить экспонаты на смысловые группы.

Предметные:

Моше Шапка
Фаина Пробка
Ривка Лопата
Шмулик Тряпка
Иммануил Портянка
Фаина Дратва
Симон Шнур
Мотя Нафталин
Ицык Крахмал
Лазарь Торф
Мордух Шарф
Сима Маховик
Джульета Медалия
Яков Медальон
Мария Справка
Давид Флигель
Вера Мебель
Иммануил Головешка
Лена Циферблат
Лазарь Ватман
Песя Шлагбаум

Фауна и флора:

Моня Мерин
Эсфирь Выдра

Сруль Тарантул
Муза Тарантул
Тамар Блох

Ханна Вошь
Иммануил Клещ
Абрам Хамерклоп
Лета Зелёная
Гад Ёлкин
Йосеф Лесопарпарский (на иврите "парпар" - "бабочка". Такая получилась "лесная бабочка", порхающая в лесопарковой зоне)
Цилька Слон
Моисей Крооова (вот так!)
Моше Пенёк
Абрам Лысобык
Дора Краб (девич.) Рак
Сарра Саламандра (какая аллитерация!)
Цыпа Курица
Зеев Зайчик (На иврите "зеев" - "волк")
Тамар Омар
Белла Хайдак (На иврите "хайдак" - микроб")
Лев Хибралтар
Мира Голубь (просто живой голубь мира!)
Швинах (имя) Лоренс
Моше Верблюд
Арон Баран-Цви ("цви" - "олень")
Рав. Моше Пантелят (русск.)
Рав. Джозеф Тёлушкин (амер.) (братья, наверное...)

Ругательные:
Ян Фигман
Худодот Цынман
Хаим Кукиш
Мотя Мудак
Зуся Холуй
Натан Брехун
Беня Фрайер
Соломон Наглер
Ицхак Фанаберия
Абрам Бякин
Меня Бляхер
Александр Бляблин
Самуил Анакойхер (хочется писать эту фамилию с вопросительным

знаком на конце!)
Ави Пукман
Буся Сралис
Сруль Хакак

Духовные лица:

Шмуэль Пастор
Сара Попович
Абрам Католик
Иегуда Дервиш
Йосеф Папа
Зинаида Христити

Аристократы:

Фейга Шлафрок
Пинхас Хальстух
Зуся Пентхауз
Мирьям Хреново-Варшавская
Султан (имя) Шнеерсон
Хая Опоздовер
Израиль Бравоживотовский
Исрул Брунфентринкер

Исаак Хандельшмуклер
Арон Ле Шевалье

Римляне:

Мордехай Август
Юлиус Тирас ("тирас" - "кукуруза")
Тибериус Шнайдер
Атилла Фишман
Эрнст Фридмагог
Менуха Интриллигатор
Нателла Интервизер
Хая Юлиусбергер
Лев Абрамович Сулла
Ицик Шимонович Протектор
Израиль Моисеевич Пилат

Красавицы:

Бася Хамудис ("хамуд" - "милый, миленький")
Сара Шнобель
Дина Черномордик
Броня-Браха Мундштук
Хава Ништяк
Майя Покидала
Изабелла Любартрит
Майя Порядочная
Сара Гренадёр
Фира Комисар
Перл Зуб (девич.) Дук
Кресла (имя) Шварк

Банда:

Абрам Крамольник
Зеев Кромешник
Исаак Гибель
Александр Плутт
Арье Шахермахер
Шломо Нахрап
Бася Колдун
Михаэль Трус
Песя Шухер
Фаина Подвальная
Шломо Квадрат
Израиль Гроб

Торговые:

Абрам Шиллинг
Яна Шекель
Хаим Монета
Цыля Шкурник
Марк Выгоднер
Иосиф Лотерейчик
Арон Выгода
Перл Якобы
Драхле (имя) Дорогой
Гирш Кредит
Ядя Халява
Йосеф Пшик
Абрам Контребуц
Моше Шиш
Натан Себе ("натан" - глагол "дал". Получаем: "Дал себе")

Съедобные:

Дыня Закускина
Меир Шкалик (вот бы их поженить!)
Мириам Сметанка
Менахем Кура
Фима Макарон
Давид Щиборщ
Всеволод Капусткер
Зусвази (имя) Редиска
Мотя Хлебай
Лейба Градус
Тушка Фридман
Песах Кишке
Сало Шик
Мотек Цукер ("мотек" - "сладкий, сладенький" )
Исай Хлеболюб
Иосиф Блин
Сруль Шмулевич Пиво

Отдельная группа, наверное, индейцы:

Фрида Безрук
Моисей Безног
Белла Безнос
Натан Безглаз
Барух Безглас
Герман Одноглаз
Хая Белыйглас
Мина Криворучк
Йони Кривоножк
Пинхас Кривошей
Дина Кривогуз
Мотя Кривошапк
Борис Крутопейсах
Натан Крутоног

Эротические:

Исаак Хер
Соломон Пенис
Сиська Зисман
Гриша Немнихер (вынь руки из кармана)
Исай Прохеркус
Иммануил Жупа
Абрам Зад
Мария Мондом
Сталина Ленинзайн
Ицык Мондзайн ("зайн" - "член")
Мирра Хочь
Зудик Вербал
Саша Кобеливхер
Абрам Пихвах (он сначала её "пих", а потом сказал: "Вах!)
Самуил Однопозов
Попа (имя) Турфельтауб
Франтишек Зейбал
Изя Факер
Давид Нимфоманиаче
Арон Хернахер
Михоэль Хойхер
Натали Фалус
Рене Оденхой
Сёма Злотоябко

Циля Манда
Натан Кайф

http://www.dinarubina.com/texts/pidzhak.html

27 января - онлайн-встреча с Диной Рубиной (в 16-00 МСК)
http://blog.imhonet.ru/author/konkurs/post/758295/

Эти записки возникли из одного телефонного звонка. Обычного
утреннего (или вечернего) перестука - перезвона "Старуха, что нового?"
- Ну, что? - спросил Губерман спокойно и, вроде, даже
обыденно. Не дождавшись ответа, сказал: - Ревешь?... Не реветь надо,
дура, не реветь, а чаще с друзьями выпивать и закусывать...
Помнится, я принялась уговаривать Игоря поехать на один из
тех семинаров в кибуце, которые время от времени устраивает наш местный
Союз писателей. Кормят от пуза, говорила я, выпивку возьмем, на травке
посидим, на коровок поглядим...

- Так это же счастье! - воскликнул он с воодушевлением (что,
вообще-то, у него ничего еще не значит), - А жен с собой можно брать? Я
бы Тату взял. Я как раз о ней воспоминания пишу, а когда объект под
рукой, это гораздо удобнее.

Я расхохоталась.

Но спустя час или два после того мимолетного разговора вдруг
подумала: черт, а ведь и в самом деле - почему бы не записывать за ним
все его мгновенные, как вспышки магния, остроты, этот бенгальский блеск
молниеносной реакции в разговоре, убийственные реплики в неприятельских
перепалках, перлы любви по отношению к семье и близким друзьям - все то,
из чего и рождается не сравнимое ни с чем, прямо-таки радиоактивное
обаяние, которое излучает этот немолодой еврей с вислым носом.

Почему бы и нет, подумала я, если объект действительно под
рукой и главное - живехонек, то есть всегда может восстать против
неправды, преувеличения, искажения фактов. Вот эти-то воспоминания самые
правдивые и будут, подумала я тогда.

Поулыбалась про себя, вспоминая всякие забавные эпизоды с
Губерманом, его шутки, всегда неожиданные до оторопи, и занялась своими
делами. Затем последовал еще звонок, один из бесчисленных.

- Старуха, а вот в четвертом номере "Дружбы народов" про тебя Приставкин воспоминания написал.
- Обидные? - поинтересовалась я.
- Нет, положительные. Пишет "красотка Дина". Подробно
описывает, как вы пьянствовали в Пицунде... Странно, как ты доверяешь
летопись своих пьянок кому-то другому. Хули тебе самой воспоминания не
писать?

И тогда неожиданно для самой себя я сказала:
- А я пишу!
- О ком? - спросил он.
- О тебе, - ответила я.

А потом села к компьютеру и для начала записала этот разговор.

?

На семинар мы, кстати, поехали - целый автобус разновеликих
литераторов - поэтов, писателей, драматургов. Кормили нас,
действительно, на убой, травка зеленела, солнышко блестело, коровки
мычали, и выпивки было привезено достаточно. И все было бы замечательно,
если б не братья-поэты, которые сразу принялись задаривать друг друга
своими книжками. Одна поэтесса выпустила книжку эротических стихов всю -
буквально - утыканную фаллосами. В каждой строфе там фаллос на фаллосе
сидел и фаллосам погонял. Все коллеги получили по дарственному
экземпляру этой книжки. В том числе и Губерман. За завтраком в кибуцной
столовой он - невыспавшийся, злой - подсел к нам, положил эротическую
книжку на стол, постучал по ней ногтем и мрачно сказал:
- Ребята, эта штука будет посильнее, чем фаллос Гете.

Давно замечаю, что его отношение к книгам совершенно не
писательское, а - читательское. То есть, как нормальный читатель в своих
пристрастиях, он опирается на свое "нравится - не нравится". Абсолютно
свободен от тяжких писательских вериг болезненного самолюбия, тщеславия,
ревнивого слежения за тем - кто, когда и где сказал или написал что-то о
нем. Свои четверостишия, как известно, без всякого почтения называет
"стишки". Очень часто, рассказывая о начале своей эстрадной
деятельности, говорит - "когда я начал завывать стишки со сцены".
Поэтому, когда он звонит и сообщает: "а я сейчас написал, по-моему,
гениальный стих", - то за этим следует, как правило, нечто скабрезное.

На днях подарил новую книгу "Закатные гарики". Я болею, лежу с
температурой и читаю подарок. Игорь звонит и долго говорит о чем-то с
Борисом. Тот сообщает, что Дина (я то есть), лежит с температурой,
листает "Закатные гарики" и ржет.

После разговора проходит минут пять, раздается телефонный
звонок. На этот раз Губерман требует к телефону меня и - "старуха,
по-моему, я написал гениальный стих":

Лежит Дина на одре,
Держит книжку на бедре.
Прочитавши этот труд,
Впечатлительные мрут.

Когда он в друзьях-литераторах подмечает трепетное отношение к
их собственным выдающимся творениям, то высмеивает тонко и беспощадно,
так что поначалу, вроде, и внимание не обратишь - как на укус комара -
зато потом долго расчесываешь уязвленное самолюбие.

Как-то я пожаловалась ему на издателя-вора, который время от
времени допечатывает тираж и продает мою книгу, зарабатывая на этом.
Игорь говорит - так отбери у него типографские платы!

Я возражаю - неудобно, издатель ведь вложил в издание деньги, выходит, платы наполовину принадлежат ему.

- Отлично, - говорит Губерман, - а хранятся пусть у тебя. Вот
ключ от Храма Гроба господня уже семь веков хранится в oдной арабской
семье, а ведь это большая святыня, чем твой роман...

Помолчал и добавил глумливо: ...- пока.

Во всем, что касается литературных пристрастий, для него не
имеют значения ни мнения авторитетных критиков, ни модные имена.
Повлиять на его восприятие книги невозможно. Звание "говна" может
заработать какой угодно нашумевший роман.

Я подсунула ему читать новый перевод Генри Миллера, страшно расхваливая. Он прочитал, звонит:

Нет, совершенно мне не нравится. Все, что касается
эротических сцен - однообразно и скучно. В этом я больший специалист,
чем Миллер, мне неинтересно. И потом он постоянно употребляет это
ужасное слово "вагина". Повсюду, куда не сунься по тексту - вагина,
вагина, вагина. Так и хочется присвоить ему звание - "вагиновожатый".

Но когда Губерман вдруг открывает новое для себя имя, он
способен говорить о книге долго, бескорыстно, упоенно и на мой ревнивый
взгляд - неумеренно. Вообще он из тех, кто способен влюбиться в
литературное явление.

Звонит недавно, спрашивает - что поделываю. Говорю - читаю
хорошую книжку. Он говорит - и я, знаешь, читаю хорошую книжку, Лоренса
Дарелла. Я вошел в его "Александрийский квартет", и мне так хорошо в
этом пространстве, вылезать не хочется!

А с возрастом понимаешь, что лучшее занятие в жизни - читать
хорошие книжки - подхватила я, как всегда не замечая, что доверчиво
"подставляюсь". Реакция последовала незамедлительно.

- Конечно! - подхватил он. - Вот так задумываешься понемногу:
хули мы с тобой столько времени потратили на то, чтобы их писать!

Вообще-то, его характер (он домосед) находится в постоянном
противоречии с образом жизни (разъезды, выступления). Поэтому в те
редкие дни и недели, когда удается отсиживаться дома, он требует, чтобы
домашние его не трогали.

На днях жалуется, что Тата затеяла ремонт, и в доме нет
житья. Впоследствии оказывается, что "ремонт" - это всего лишь побелка
потолка в кухне. Но Игорь очень мрачен и хает этот ремонт через каждое
слово. Едем в их машине в гости к общей приятельнице в Тель-Авив.
Случайно заговорили о Толстом. Игорь:
- Кстати, уверен, что Толстой ушел из Ясной Поляны, потому что Софья Андреевна затеяла ремонт.

Боря говорит:
- А ты знаешь, что по пути на станцию он заехал в монастырь к сестре? Но не остался там.

Игорь подхватывает:
- Конечно, старик не остался, потому что выяснилось, что и в монастыре тоже начинается ремонт!

Назад возвращаемся уже ночью. Шоссе на Иерусалим ярко и красиво освещено. И Тата говорит:
- Я читала, что только Бельгия, как богатая страна, может
позволить себе освещать по ночам дороги. И вот Израиль, из всех стран,
тоже - такое длинное шоссе... взял и осветил!
- Или забыл выключить, - мрачно вставляет Игорь.

Он насмешлив, он опасен этой своей небрежностью обидной шутки, которую роняет, словно и сам не замечая.

Недавно в буфете радио "Кол Исраэль", мы сидели небольшой
компанией после передачи, зашел разговор о местных поэтах. Алла
Нудельман проговорила:
- N., конечно, графоман, но как он похож на Давида.
- На какого Давида? - подозрительно щурясь, уточнил Игорь.
- На юного царя Давида.
- Ну, если и похож, то на промахнувшегося Давида, - отреагировал он мгновенно.

Его участие в беседе - независимо от числа беседующих -
похоже на фокус. Одного его слова, одного мимолетного замечания
достаточно, чтобы тема разговора приобрела совершенно неожиданный
поворот. Я наблюдала это много раз и до сих пор не понимаю - как он это
делает.

На том же писательском семинаре сидим мы, несколько
литераторов, после обеда, лениво перебрасываясь замечаниями. Георг
Мордель рассказывает, как отдыхали они с женой на острове Мармарис. Как
однажды вышли на пляж и увидели семью. Жена, муж и мальчик лет семи.
Жена возлежала без бюстгальтера, но с огромным крестом промеж грудей.
Услышав, как Мордели говорят между собой, женщина, ничуть не смутившись,
воскликнула - вы говорите по-русски! А мы из Кривого Рога.

После чего затеяла непринужденную беседу.

- Такая странная, - рассказывал Георг, - тут же муж, сын, а она - без бюстгальтера.

Игорь сказал:
- Может, в Кривом Роге исчезли из продажи бюстгальтеры?

Георг долго качал головой, приговаривая:
- А муж-то, муж...
- А рог у него был кривой? - спросил Игорь.

И все вдруг странно оживились, и беседа потекла совершенно по другому, мало пристойному руслу.

Один наш общий знакомый, писатель-юморист, позвонил мне и
предложил сюжет собственной драмы: два года он пребывал в глубочайшей
депрессии, пока в одно несчастное утро не пошел вешаться - в чуланчик,
где стоят газовые баллоны. Встал на табурет и простоял так полтора часа с
петлей на шее, не в силах оттолкнуть ногой табурет. Наконец, соседи,
которые видели, как он прошел в чуланчик, обеспокоились, вошли и...
Короче, отправили его в психушку, откуда он мне, собственно, и звонил.

Под тяжелым впечатлением от разговора с бывшим юмористом, я
звоню Губерману и рассказываю все это. Вот мол, стоял полтора часа с
петлей на шее, пока соседи не насторожились - видели, как он прошел в
чуланчик с табуретом. Игорь мгновенно перебивает:
- Они вошли и отняли табурет, потому что опознали в нем табурет тети Симы.

Переждал, как всегда, когда я нервно отхохочусь (естественно,
я представила, как соседи выдирают табурет из-под ног заторможенного
юмориста и как тот повисает в петле), и закончил со вздохом:
- А что, это было бы вполне по-еврейски.

Вообще, к парадоксальным чертам еврейского национального
характера он относится с философским смирением, с глубинным пониманием
истоков, причин и следствий. И, конечно, с присущей его мировоззрению
"беспощадностью любви", которая так шокирует и даже отталкивает людей
недалеких. Однажды мы с ним обсуждали эту извечную еврейскую
"жестоковыйность", извечную страсть к противостоянию, противоборству и
национальное умение организовывать противоборство на ровном месте. В тот
раз, помнится, обсуждали кого-то из наших именитых "отказников" да
сионистов, тех, кто сидел по советским тюрьмам и лагерям, а приехав в
Израиль, с не меньшим пылом включился в борьбу с местными властями.
Помню, я высказала предположение, что эти прославленные борцы с режимами
отковали себе биографию именно вот этой неуемной еврейской
жестоковыйностью.

- Да, - сказал Игорь задумчиво, - генетическая потребность в
борьбе. Причем не в абы какой. Хотят, чтоб им бедро ломали (он, конечно,
имел в виду праотца Иакова, который с самим Б-гом боролся), -
усмехнулся и добавил, - А никто не ломает!

В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя
свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним, не в силах
этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так,
как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о
судьбе рукописи какого-нибудь старого лагерника, у страивает
благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской
старушке, чьей-то позабытой вдове, дочери, внучке - он, который ни
минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать
предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта - он
позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры,
презентации, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер
известного писателя.

- Да, он и меня пригласил - заметил Игорь на мое сетование о
том что, вот, мол, придется идти и терять вечер, - но, к счастью, я в
этот день страшно занят. Правда, пока еще не знаю чем.

В то же время он удивительно снисходителен и подчеркнуто вежлив, когда имеет дело со своими читателями, особенно пожилыми.

Не так давно мы с ним случайно столкнулись у входа в
Иерусалимский общинный дом. Тут же всплыли какие-то темы, которые надо
было обсудить. Подниматься по крутой лестнице на третий этаж не
хотелось, мы и сели тут же на ступенях в подъезде.

И все наши читатели и слушатели, заходя в подъезд или
спускаясь сверху, словно бы спотыкались о нас. А один седовласый,
осанистый, действительно споткнулся и сказал:
- Господа, какой пример вы подаете общине! Если уж такие люди
сидят прямо на ступеньках, как бомжи... Куда ж остальным садиться?

Игорь сказал вежливо:
- Да вы не волнуйтесь. Никто, кроме нас, сюда и не сядет.

Господин ушел, но вскоре вернулся, сияя:
- А у меня идея возникла! Вот, если б организовать вечер юмора, да чтоб вы оба на нем выступили. А? Замечательная идея?

Губерман сказал:
- Боюсь, ничего не получится. Я сейчас пишу трагедию. Сюжет,
леденящий кровь. Так что какой там юмор! Видите, я и улыбаюсь с трудом.

Поскольку и у меня, и у Губермана основной заработок - это
поездки и выступления, наш разговор часто напоминает беседу двух детей
лейтенанта Шмидта:
- Вы мне дайте Среднерусскую возвышенность!!
- А не дать ли тебе еще Мелитополь в придачу? Или Бобруйск?!

- Говорят, в Назарет стоит поехать, - сообщаю я деловым тоном. - Город хлебный. Публика хорошая, книги раскупают.
- В Назарет, в Назарет! - подхватывает он с энтузиазмом, -
Обязательно поеду, выступлю. Правда, до меня там уже выступал один еврей
- и повторяет мечтательно: "Назарет туманной юности".

...Его ирония не обходит стороной ни одну тему. Вообще,
запретных тем - (пытаюсь сейчас припомнить) - у него вроде бы и нет.
Темы смерти, болезней - самые что ни на есть обиходные. Помню, в день
одного из чудовищных взрывов в центре Иерусалима, когда сразу бросаешься
к телефону обзванивать "своих" - целы?! - он поразил меня какой-то
спокойной, почти неуловимой горечью. Меня трясло (много было погибших, в
том числе дети), и я как-то жалко пыталась укрыться в разговоре с ним -
от самой себя, от своего страха.

- Да, - сказал он, и в голосе его звучала самая обыденная
интонация, - ну вот так, значит. Значит, на этот раз - пронесло. Значит,
будем следующими. А пока-живи.

Вообще, очень часто он произносит нечто такое, на что в
народе обычно отвечают "типун тебе на язык". Может быть потому, что
ничего и никого не боится - ни типуна, ни колтуна, ни топтуна.

Когда я болею (многолетняя астма), он названивает, спрашивает: - Ну, какие вести со смертного одра?

Недавно - у меня очередной приступ. Звонит Губерман, а я
почти не могу говорить - все время кашляю, задыхаюсь. Он спрашивает - у
тебя ингалятор-то под рукой?

- Да нет, - говорю, - прошу вот дочь пойти в аптеку, но она
смотрит телевизор и все время говорит: "Сейчас, мамочка, вот только
закончится эта передачка".

Губерман говорит со своим характерным смешком:

- А ты ей скажи, что когда передачка кончится, мамочка будет уже мертвенькая лежать.

И я смеюсь в ответ, - кашляя и задыхаясь. В то же время он,
заядлый и злостный куряка, мученически терпит мое присутствие сам и
никому не дает при мне закурить.

На радио "Кол Исраэль" Игорь с Сашей Окунем готовят
еженедельную передачу "Восемь с половиной". Когда им надоедает трепаться
самим, они приглашают меня в качестве "женского голоса", или "женской
точки зрения". Иногда я просто читаю что-то свое - Саша гениально
подбирает музыку, это один из многочисленных его талантов. Игорь
(который к Сашке очень привязан и боготворит его, как художника) делает
вид, что боится его начальственного гнева. Приходит в студию с какими-то
бумажками, якобы подобострастно показывая, что к передаче готовился.

- Сашка будет ругаться, - говорит он, - я его страшно боюсь!

И вот, мы на радио, делаем передачу "о собаках". Входит
Володя Фромер, увидел нас, обрадовался, расположился закурить... Игорь
сказал, кивая на меня:

- Старик, при этой бабе курить нельзя. Она моментально беременеет.

И Володя испуганно прячет сигарету в пачку, прежде чем понимает, что это шутка.

Вот кажется уже, что можешь предугадать реакцию Губермана на
то или иное событие, обстоятельство, фразу... И все-таки каждый раз
попадаешь впросак.

- Ну что, - говорит, - опять голос пропал? Это тебя сглазили. Ты купи амулет, "хамсу", и повесь на шею.

Далее я с изумлением слушаю нечто новенькое в его репертуаре -
до сих пор была убеждена, что все эти наговоры, сглазы, амулеты не
имеют к нему ни малейшего отношения. А он, между тем, увлеченно
рассказывает, как однажды на книжной ярмарке - поверх толпы читателей,
ломящихся за его книгами - перехватил тяжелый взгляд некой поэтессы, у
которой книг не покупали... И... на следующий день у него пропал голос.
Сглазила баба!

- Да, да! - говорит он с невероятным увлечением, - Тогда Тате
посоветовали знающие люди, она пошла и купила "хамсу". Я надел ее на
шею, и все - как рукой сняло!

И в тот самый момент, когда я уже готова поверить в серьезность его интонации, он произносит совсем невзначай:
- Антибиотики тоже хорошо помогают.

Соседка, пожилая тетечка, говорит жене Губермана:
- Он у вас такой человечный! С кошелками ходит...

Литератор, особенно поэт, особенно когда он работает в таком
странном жанре, как четверостишия, живет, - "как птичка божья", не зная
"ни заботы, ни труда..." Поэтому он, как голодный волк, вынужден рыскать
повсюду в поисках пропитания семье. Ведь давно известно: общество ничем
не обязано своему певцу и летописцу, оно даже не обязано интересоваться
- за счет чего эта птичка (этот волк, этот гончий пес) еще не дохнет с
голоду.

А птичка не дохнет с голоду благодаря искрометному
сценическому дарованию. Птичку хочется слушать и слушать. Ну, это
понятно: мы выступаем, продаем свои скромные книжки...

Впрочем, как выясняется, дарование великолепного рассказчика можно использовать и в других, не менее увлекательных целях.

Года три назад один из владельцев крупного туристического
агентства в Израиле предложил Александру Окуню и Игорю Губерману
сопровождать за границу небольшую группу туристов в качестве... не
гидов, нет, профессиональный гид имелся. В качестве их самих.

Известный израильский художник Александр Окунь - человек
разностороннего дарования. Он пишет, ведет свою еженедельную
радиопередачу на "Кол Исраэль", великолепно знает музыку, историю,
литературу... Кроме того, является знатоком национальных кухонь. Только о
французских или итальянских винах Саша может прочесть многочасовую
лекцию.

- Ну, насчет Сашки все понятно, - сказала я Губерману, когда
узнала о приглашении сопровождать группу туристов во Францию. - Он может
читать лекции о чем угодно. А ты что там будешь делать?
- Я буду входить в автобус! - ответил он, не моргнув глазом.

...В этой поездке во Флоренции с ними столкнулась какая-то
группа из России, и одна из туристок воскликнула: - Ой, девочки,
смотрите, Губерман!

Потом счастливо и гордо оглядела всю группу и сказала:
- Не зря в Италию съездила!

(Впоследствии на эту историю Сашка Окунь ядовито замечал: -
Это в прошлый раз такая культурная публика попалась. А в этот раз
приходилось подкупать незнакомых людей, чтобы те подходили к Игорю и
говорили: - Ми вас знаем!)

Первая поездка в Италию удалась настолько, что туристическое
бюро сразу же стало набирать следующую группу в другую страну.
Разумеется, из каждого путешествия Губерман привозит какой-нибудь устный
рассказ, какую-нибудь сценку.

Поскольку Италия - пожизненная страсть Александра Окуня,
время от времени он соблазняет Губермана на очередной сногсшибательный
итальянский маршрут. Вчетвером, с женами, они заезжают в такие уголки
Апеннинского полуострова, такие укромные городки и деревни, какие
групповому туристу и не снились...

После каждой такой поездки Губерман собирает у себя застолье.
Тата готовит свое коронное блюдо - вареный язык. На мой неизменный
комплимент, что такого языка, как Тата готовит, я нигде больше не ела,
Игорь замечает: - Так она ж всю жизнь на моем тренировалась!

На этот раз главное впечатление от поездки - обед у контессы,
итальянской графини. Оказывается, графиня год назад на какой-то
выставке приобрела три работы Окуня и, поскольку приятельствовала с его
двоюродной сестрой (женой израильского посла в Италии), устроила обед в
честь художника с друзьями.

Наши думали, что контесса - какая-нибудь милая отставная
старушка, которая примет их в своей милой тесной квартирке. Поэтому
явились после целого дня шатания - потные, туристические, усталые.
Выяснилось: графиня - владелица земель, имений, замков, дама высшего
света и красавица, лет тридцати пяти... А родовитая! Чуть ли не Борджиа.
Принимала их в замке, на обед приглашены гости - герцоги, послы с
послицами, два-три почетных члена каких-то академий... Все, как водится,
в смокингах, дамы - в вечерних нарядах... Мужчины все в черном. В белом
только два лакея в перчатках и Игорь Губерман - в грязной белой
футболке. "Наши жены" - Тата и Вера - ужасно перепугались всей этой
роскоши, задрожали, затряслись, как осиновый лист. Но Сашка, которого
трудно смутить и сбить с толку буржуазными штучками, сказал, что
художнику на любой великосветский прием позволительно явиться в свитере и
джинсах, потому что он художник, а женам художников - тем просто
полагается быть в тряпье, потому что - "кто еще может выйти замуж за
такое говно!"

Контесса была с гостями мила и проста, показала замок. Завела
Игоря в спальню, продемонстрировать картины. Потом протягивает
аккуратный такой старинный молитвенник, говорит - что это, как вы
думаете? И как-то повернула потаенный ключик, внутри молитвенника
оказалась полость, а в ней - маленький инкрустированный пистолет.
"Осторожно, - сказала контесса, - он спущен с предохранителя, и в стволе
- пуля".

Игорь уверял, что тем самым она давала ему понять, чтоб не приставал.

За столом он гонял лакея-филиппинца, заставляя того все время
приносить граппу. Надрался, конечно, сказал контессе, что у него теща -
тоже графиня. Что правда: мать Таты, Лидия Борисовна Либединская, по
отцу - графиня Толстая. Когда уходили, жал руку лакею-филиппинцу.

- Я пригласил контессу к нам пожить, - говорит он серьезно.

Мы, конечно, комментируем это должным образом - мол, контесса будет Шаха выгуливать...

- Вы зря иронизируете, - говорит Губерман, - я не каждого,
между прочим, к себе пожить приглашаю. Какого-нибудь Папу римского я -
хер приглашу!

Кстати, Шах, бельгийская овчарка Губерманов - замечательная
собака. Воспитанный умный пес, преисполненный великолепного достоинства.
Мой пес, Кондрат, наоборот - вот уж меньше всего о достоинстве думает. У
него есть дела поважнее.

?

...Сашка Окунь, человек беспокойный и изобретательный, долго
носился с идеей "семантической" кухни. Это когда название блюда должно
быть отображено по смыслу, по вкусу и по цвету. Долго готовил программу
вечера "презентации", проводил лабораторные исследования. Вера, жена
Окуня, рассказывала, что некий суп под названием "Боккаччо" трижды
сливали в унитаз как неудавшийся.

Наконец, Сашка торжественно пригласил нас на ужин в
итальянском стиле, на двенадцать персон. Подобрал музыку, как только он
умеет. Волновался, бегал, как мальчик в трактире, босой и в подвернутых
штанах. Велел не приходить раньше семи тридцати. Когда увидал из окна
кухни, что мы выходим из машины, закричал на весь двор: "Хрен с вами,
можете войти через минуту!" Мы вошли и увидели благолепие. Возле каждого
прибора лежало рукописное, вернее, руко-рисованное самим Сашкой, меню, с
рекомендуемыми темами разговоров, с пометками, вроде: "обмен
комплиментами", "рассказы о страшных приключениях, о путешествиях",
"скабрезные истории", "посмертная слава женщины". В таком, примерно,
ключе. Губерман сказал:
- Сашка все тщательно продумал: обед в стиле Борджиа
предполагает после десерта смерть одного из участников, - помолчал и
добавил: - Если повезет, то двух. И еще добавил: - Это в нем его
альтер-Яго бушует. На второе подавали изумительное блюдо, Сашкино
изобретение, называется "Модильяни" - куриные шейки, фаршированные
печенкой. Остальные блюда назывались: "Веронезе", "Данте". Музыка
звучала - Вивальди, и песни итальянских нищих, кажется, сицилийских. А
также неаполитанские песни. Рафа Нудельман заготовил какие-то цитатки из
исторических личностей и время от времени зачитывал.

Обед прошел очень трогательно, я напоследок с устатку и
выпивки ушла поспать в кабинет. Просыпаюсь от громового Губермана. Он
стоял надо мной - длинный, в каком-то идиотском двурогом колпаке.
Оказывается, меня будили на торжественную церемонию: все, нахлобучив на
головы пуримские головные уборы - что в доме нашлось, - пили прощальную
рюмку. Я приплелась в столовую, Сашка напялил на меня какую-то
широкополую шляпу с пером, - и меня тоже заставили выпить.

Потом прощались на лестничной клетке, я нащупала в кармане
юбки завалявшуюся купюру в сто рублей (недавно вернулась из России) и,
когда целовалась на прощание с Верой и Сашкой, вмяла в его ладонь эти
чаевые, приговаривая:
- Выпей за мое здоровье, голубчик!

Он обалдело поднес к лицу мятую сотенку, взвыл от восторга, зарычал и чуть с лестницы не свалился.

Надо полагать, все соседи были в курсе этой пирушки и терпели
нас весь вечер. А ведь могли бы и в полицию позвонить. А сегодня,
наутро, я думаю: нет, все-таки, израильтяне - в силу собственной
кагальной невыносимости в бытовой своей ипостаси - самое терпимое
общество в мире...

И только близкие знают - как мрачен он бывает по утрам.
Только близкие друзья стараются по утрам не звонить до одиннадцати...
Бывают дни, когда сквозь вечную ухмылку рыжего клоуна явственно
проступает гримаса клоуна белого.

Давно подмечено, что память странно избирательна: порой
бесследно уходят события на первый взгляд важные, и застревают такие
мелочи, такой сор, такие крошечные детали...

Почему, спрашивается, я так явственно и подробно запомнила
один из летних иерусалимских вечеров, когда общий наш с Игорем приятель,
живущий в одном из провинциальных городов, устроил вечер своей прозы в
Библиотеке Форума. Приехал он с целой кодлой друзей, с молодой
любовницей. Собралась, конечно, та компания: с десяток графоманов из
Лито, пара старых дев и старикан в форме солдата Армии Обороны Израиля,
автор советских партизанских песен.

Я открывала вечер, Губерман его закрывал. Или наоборот,
неважно. Один из местных поэтов, без перерыва остривший весь вечер,
приволок свою воблу... После вечера пошли выпить в скверик памяти павших
британских офицеров. Игорь нахлобучил мою соломенную шляпу и стал похож
на пирата Билли Бонса. Он все время обрывал острящего и приставучего
поэта с воблой. Например, когда тот спросил: - А ты член Союза
писателей? - Игорь ответил: - Я член, но вялый.

Выпили, поговорили, наконец, мы с Игорем переглянулись и он
одним подбородком показал - поедем, пора (меня, "безлошадную", в таких
случаях он подбрасывает домой, в Маале Адумим).

Вслух сказал: - Приберите бутылки, а то по ночам здесь бродят тени британских офицеров.

...А в машине мы заговорили о трагедии-счастье в жизни нашего
общего друга, о его незаконном сыночке. Это был какой-то очень грустный
и важный для меня разговор.

Игорь довез меня до дома и сказал, глядя перед собой:
- Наконец-то эта сволочь выйдет сейчас из машины, и я закурю.
- Потом сказал, - позвони сейчас же Тате, скажи, что я еду, и я
трезвый.

Спустя несколько недель после смерти Зиновия Гердта я
смотрела по телевизору его последний вечер. Сцену, усыпанную опавшими
осенними листьями, взгляд Гердта - трагический, устремленный уже куда-то
поверх людей - взгляд человека, осознающего свой уход. И последнее
героическое усилие - когда он, уже не встававший две недели, вдруг
поднялся с кресла, сделал несколько шагов по авансцене и с неистовой
силой подлинного таланта прочел стихи Давида Самойлова... До сих пор в
ушах его голос: "О, как я поздно понял, зачем я существую!..."

Я вспомнила, как мы гуляли с ним и Таней по Иерусалиму. Как
он поколачивал меня кулаком по спине и повторял в каком-то странном
восторге: - Дина! Я - папа Левы Рубинчика!...

(Есть такой персонаж в моей повести "Во вратах Твоих".
Еврейский старик, который ходит по израильским магазинам с советской
дырчатой авоськой, останавливает всех знакомых и незнакомых и всем
кричит: - Я папа Левы Рубинчика! Зиновию Ефимовичу нравился этот
образ...)

Уже на титрах я набрала номер Губермана, с которым Гердт
давно дружил, останавливался, когда приезжал в Иерусалим. Услышала голос
Игоря и - горло сдавило, не могу говорить. Знала, что он тоже смотрит
вечер Гердта.
- Ну, что? - спросил Губерман спокойно и, вроде, даже обыденно. Не
дождавшись ответа, сказал: - Ревешь?... Не реветь надо, дура, не
реветь, а чаще с друзьями выпивать и закусывать...