Интервью Меира Шалева

МЕИР ШАЛЕВ: «Я ВЫШЕЛ ИЗ ГОГОЛЕВСКОЙ “ШИНЕЛИ”»

Александр Рапопорт

Известность ивритского прозаика Меира Шалева (р. 1948) давно перешагнула пределы Израиля – сегодня он переведен на 20 языков. В России вышли четыре его книги. «Текст» выпустил сборник эссе «Библия сегодня» и роман «В доме своем в пустыне», в серии «Проза еврейской жизни» этого издательства опубликованы «Русский роман» и «Эсав». Критики пишут о родстве прозы Шалева с творчеством Агнона и «магическим реализмом», сам же писатель подчеркивает свою близость к русской литературе.



– Представьте себе, что мы в СССР 1930-х годов, вы арестованы НКВД и следователь задает вам вопросы. Первый вопрос: чем занимались ваши родители?

– Отец родился в Тверии, рос в Иерусалиме. Он был поэтом и лингвистом, членом Академии языка иврит, работал учителем Танаха, вместе с учениками совершал пешие походы по всей стране. Мама моя также коренная израильтянка, она родилась в маленьком поселении Изреельской долины, преподавала в школе литературу, была детской поэтессой. Что касается их родителей, то один из Варшавы, один из России и двое с Украины.

– Когда вы решили, что будете писателем?

– Вообще-то я хотел заниматься зоологией. Хотя я рос в литературной семье и в доме было полно книг, но потребность писать прозу я почувствовал довольно поздно. Работал на радио и на телевидении в Иерусалиме, писал для газеты. Когда у меня родились и чуть подросли дети, я начал рассказывать им всякие истории. Моя четырехлетняя дочь очень хотела иметь ямочки на щеках. Что она только не делала, чтобы они появились!.. И однажды жена сказала мне: послушай, напиши-ка об этом книжку. Так я и сделал. С этого момента у нас образовался «семейный конвейер»: жена находила потенциальную тему, а я писал. Вторая детская книжка называлась «Мой папа мне всегда мешает». Потом мне надоело работать на телевидении и, в возрасте около сорока лет, я решил: напишу-ка роман. Это был «Русский роман», речь в нем шла о евреях-земледельцах из России. Так я начал.

– На предыдущем «допросе» (накануне интервью состоялась встреча М. Шалева с московскими читателями в клубе ОГИ. – А. Р.) вы назвали ряд писателей, которые повлияли на вас. Из тех, о ком вы сказали, на мой взгляд, только Мелвилл тот писатель, чье влияние прослеживается в вашем творчестве.

– Нет, я называл также и Гоголя, и Булгакова.

– По-моему, ваш метод похож на метод Маркеса и других латиноамериканцев, создающих «новую мифологию». А до них так писал Мелвилл.

– Да, об этом много говорят и пишут. Хотя мне кажется, что скорее надо говорить о Гоголе и Булгакове. Сейчас меньше знают старых писателей, повлиявших на писателей современных.

– Вы говорили, что ваша служба в армии была короткой…

– Полтора года.

– В каких войнах вы принимали участие, ваше воинское звание?

– Все это было очень давно. В Армию обороны меня призвали 18-летним, а сейчас мне 58. Я служил сержантом в особом отряде, который занимался топографией и ориентированием. В период Шестидневной войны я участвовал в тяжелых боях на Голанских высотах, но остался невредим. А полгода спустя был ранен в небольшой стычке за Иорданом. Меня комиссовали, о чем я не жалею. Когда становишься старше, армия теряет свою привлекательность. От ранения у меня до сих пор четыре пули в ноге и в бедре… С той войны многое изменилось. Не только мое положение как демобилизованного, но и положение всего Израиля.

– Расскажите о вашем увлечении автоспортом. Какие машины вы предпочитаете?

– Я начал водить в 15 лет, сперва это был мотоцикл. Сейчас мне нравится водить внедорожники. У нас с друзьями есть увлечение: ориентация в пустыне на машинах. Я использую свой военный опыт… Участвовал даже в четырехдневном ралли внедорожников в пустыне Негев. Вначале я водил «лендровер дифендер», а сейчас вожу «тойоту», джип 4х4.

– В создании каких телевизионных программ вы участвовали?

– Вначале я занимался подготовкой документальных программ. Потом участвовал в программе «Критика современной прессы». В этом проекте я был и автором, и ведущим. А потом было ток-шоу «В добрый час», актуальное интервью в конце недели. Оттуда я и ушел.

– Ваши дети как-то связаны с литературной деятельностью?

– Нет. Моей дочери 30 лет, она занимается промышленным дизайном. Сыну 22 года, он отслужил в армии, работает официантом и копит деньги на поездку в Австралию. Интересуется он гастрономией и ресторанным бизнесом. Многие молодые израильтяне после армии стремятся поездить, посмотреть мир.

– Минувшим летом в Россию приезжал Амос Оз. На вопрос о Габриэле Маркесе он сказал, что Маркес – пример писателя из провинции, писавшего на провинциальные латиноамериканские темы, но именно это стало интересным для многих в мире. Думаете ли вы, что израильская литература может быть интересна прежде всего потому, что пишет о своих региональных, частных проблемах?

– Я люблю литературу локальную, привязанную к определенному месту. Израильская литература интересует весь мир, во-первых, благодаря высокому качеству и, во-вторых, благодаря положению Израиля в мире. Когда я путешествую по Европе, меня не спрашивают о литературе. Меня спрашивают о политике, что мне нравится гораздо меньше.

– Верно ли то, что особая тональность израильской литературы определяется влиянием на нее Танаха в сочетании с влиянием современной жизни?

– Действительно, влияние Танаха есть, есть также общее ощущение, что израильские писатели занимаются развитием языка, на котором Танах написан. Для меня большая честь писать на иврите в этот конкретный момент нашей истории, потому что сейчас это единственный в мире язык, на котором можно читать и понимать тексты трехтысячелетней давности. Я использую те же слова, которыми пользовался царь Давид и великие пророки! С другой стороны, это очень живой, активный язык, который тысячелетия пребывал в летаргическом сне, а сейчас вернулся к жизни и активно впитывает в себя современность. Израиль – страна, куда отовсюду приезжают со своими родными языками. Это и русский, и немецкий, и арабский, и идиш, и ладино, и французский... Родители моей жены до сих пор говорят на болгарском. А мои предки знали русский. Конечно, все это вносит свой вклад в ивритский сленг. В наше время язык бурно развивается, кипит диалектами. Думаю, лет через сто мы придем к ситуации, когда у нас будут классический и разговорный варианты иврита. Как случилось, например, с итальянским языком. Но пока это не так. Мы разговариваем на одном сумасшедшем языке, который и новый, и древний, и «высокий», и грубый одновременно. Израильская литература очень разнообразна, разноцветна и существует на разных уровнях. Это касается в том числе использования языка. Я стараюсь писать богатым высоким стилем, кто-то пишет на уличном диалекте, кто-то – на более простом «народном» наречии. Нас, пишущих на иврите, объединяет факт использования этого странного смешанного языка.

Если русская литература вышла из «Шинели» Гоголя – а я считаю, что я тоже из нее вышел, – то израильская литература вышла из Танаха, из свитков священных книг. Несмотря на то что это так далеко от нас по времени, мы используем те же сюжеты, те же аллюзии. Можно сказать, что израильская литература в определенном смысле является продолжением библейской литературы. Мы не построили Китайскую стену, не создали прекрасных храмов, но у нас в руках есть Книга. Евреи с трех лет учили своих детей читать и писать. То, что из этого получается, и есть традиция.

– В романе «Эсав» подробно описан процесс хлебопечения. В «Русском романе» описаны работы на земле, животные, разнообразные насекомые. Откуда у вас все эти знания?

– Должен признаться, в жизни я не испек ни одной буханки хлеба. И я не очень хороший фермер. Правда, могу подоить корову и умею управляться с трактором, потому что работал на ферме моих дядьев. Перед тем как писать книгу, я провожу исследование: читаю специальную литературу, встречаюсь с профессионалами. Я много ночей провел в пекарнях, задавая вопросы обо всех механизмах и стадиях производства. Поэтому у читателей складывается иллюзия, что рассказчик – специалист в данной области. У меня действительно есть базовые знания по биологии – я говорил, что долго хотел стать зоологом. В последнем моем романе подробно описаны почтовые голуби. Хотя я многое знаю о птицах, рептилиях и насекомых, но все же в деталях советуюсь с профессионалами. После публикации «Русского романа» я получил удивительную премию – от Энтомологического общества. До меня из писателей, возможно, лишь Набоков получал премию от энтомологов.

– В «Русском романе» описан осел по имени Качке, который прилетал во дворец к английской королеве, и она откладывала все дела для встречи с ним… Этот осел выполнял секретную дипломатическую миссию?

– На ферме моего дяди была ослица, умнейшее животное, о котором дядя рассказал мне следующую историю. Дескать, по вечерам ослица выходит из загона, осматривается и, если ее никто не видит, расправляет свои огромные уши, набирает высоту и отправляется в ночной полет. Когда вышел этот роман, родственники, живущие на ферме, позвали меня на «семейный суд», потому что в книге я использовал реальные семейные истории. И вот, в середине обсуждения, мой постаревший дядя встает и говорит: «И еще, по поводу нашей ослицы. Это все неправда…» Я сказал ему, что даже тогда, когда мне было четыре года, я понимал, что это неправда, но мне очень понравилась сама история. На что дядя ответил: «Ты ошибся. Ослица наша летала не к английской королеве, а к турецкому султану». Это послужило мне важным литературным уроком…

– Кого из русских писателей чаще переводят на иврит?

– Я стараюсь читать все книги Гоголя, Булгакова и Набокова, переведенные на иврит. К сожалению, современная русская литература переводится у нас очень мало. И эту ситуацию нужно исправлять. Я, например, не читаю по-русски и должен ждать перевода. У нас выходили в переводах сборники рассказов, короткой прозы современных писателей, но большие русские романы не переводились уже много лет. При этом в Израиле появляются новые переводы классических произведений. Недавно вышли новые переводы «Мастера и Маргариты», «Крейцеровой сонаты» и рассказов Бабеля.

– На прошедшей встрече в ОГИ один из читателей сказал, что видит влияние на ваше письмо романа Жаботинского «Самсон Назорей», несмотря на различие ваших и Жаботинского политических убеждений. А кто из современных ивритских авторов вам наиболее близок?

– Роман Жаботинского о Самсоне в переводе на иврит отец подарил мне в 15 лет. И до сих пор я его время от времени перечитываю. Подумываю даже, не написать ли мне самому библейский роман. То, что у нас с Жаботинским политические разногласия, меня совершенно не заботит, это никак не мешает нашему литературному родству. Кстати, по этому поводу я могу привести талмудическую историю о рабби, который стал еретиком. Объясняя ситуацию, он сказал: «Это все равно что есть гранат. Я съедаю все хорошее и выплевываю все несъедобное».

Между мной и моим отцом была та разница, что в отличие от меня он писал много политических стихов. Я же не демонстрирую в романах своих политических убеждений. Для этого у меня есть колонка в газете. Хочу подчеркнуть: несмотря на политические разногласия, у израильских писателей есть чувство родства, мы всегда остаемся одной семьей. Ощущение писательской семьи гораздо важнее, чем политические споры, хотя они у нас с отцом были. И родство это передается через письмо, через использование одних и тех же слов.

Что касается близких мне ивритских писателей, назову Якоба Шабтая, Агнона (некоторые добрые люди говорили даже, что «Русский роман» – продолжение Агнона), короткие рассказы Алеф-Бет Иегошуа и Беньямина Таммуза. А еще Давид Шахар, хотя сейчас он менее известен. Он был знаком с моими родителями, часто приходил к нам домой, когда я был маленьким. Его иерусалимские рассказы мне очень близки.

– На вашей пресс-конференции прозвучала фраза, что светские евреи иногда более религиозны, чем евреи набожные. Как это понимать?

– Это просто шутка. Я, например, не выполняю всех предписаний, в субботу езжу в автобусе. Но у меня есть сильное чувство сопричастности к еврейской истории, культуре и традиции. Я знаю Танах лучше, чем многие религиозные люди. С другой стороны, они лучше меня знают Талмуд. И я чувствую, что я и они – это одно, мы похожи. Я конфликтую с религиозным истэблишментом, но не с религиозными людьми.

– В чем проявляется этот конфликт?

– Религиозный истэблишмент смешивает религию и политику. Он пытается диктовать мне, как жить. А я считаю, что веру от политики нужно отделить. Государство не должно следить за исполнением религиозных предписаний, у него другие исполнительные функции.

– Амос Оз говорил в Москве минувшим летом, что настанет момент, когда в одном городе появятся два посольства: палестинское в Израиле и израильское в Палестине, и посольства эти будут находиться неподалеку друг от друга. Верите ли вы в такое развитие событий?

– Означает ли это, что Иерусалим, по его мнению, будет разделен между Израилем и Палестиной?

– Оз не называл Иерусалим, но так можно было понять из его слов, потому что он сказал, что посольства будут в одном городе.

– Мой взгляд в будущее сводится к тому, что святые места Иерусалима будут принадлежать всем. Тысячи лет Иерусалим не принадлежал евреям, но мы не переставали думать о нем, желать его и стремиться к нему. Сейчас в Иерусалиме много экстремистов с обеих сторон. Мне не хотелось бы совершать или поддерживать какие-либо резкие экстремистские акции ради того, чтобы думать, что Храмовая гора – наша и могила Рахили принадлежит нашему государству. Я считаю, что раз уж евреи изобрели монотеизм и построили Иерусалим, то и теперь они способны на высокие мысли, способны сказать, что этот город – прежде всего идея, а не только кусок земли, который нужно схватить и удерживать. Храмовая гора должна принадлежать всем и быть духовным понятием. Но пока что так не получается. Иудеи, христиане и мусульмане не приходят к общему мнению по поводу этой проблемы. Сам Иерусалим на это не соглашается – он, как женщина, любит, чтобы за него воевали.

– То есть вы не видите столицу Палестины и израильское посольство в Восточном Иерусалиме?

– Думаю, я этого не застану... Нет, в мое время этого не произойдет.

– Как можно охарактеризовать ваши политические взгляды? Кому вы симпатизируете?



– Я принадлежу к «левым». В Израиле «левые» и «правые» различаются не по отношению к социализму и капитализму, а по отношению к Палестине и палестинцам. Сразу после Шестидневной войны я говорил, что необходимы политические переговоры с палестинцами. Но я был солдатом, одним из многих в Армии обороны, и никто меня не слушал. Сейчас я думаю так же, как и тогда: нужен компромисс с палестинцами.

– Какое из ваших произведений переводится сейчас на русский язык и готовится к изданию в России? Что в ближайшем будущем мы прочтем?

– Недавно на иврите вышел мой новый роман «Мальчик и голубь». Сейчас над его переводом работают замечательные переводчики Алла Фурман и Рафаил Нудельман. Это история любви времен войны 1948 года. Юноша и девушка разводят почтовых голубей и посылают друг другу, у них роман в письмах и в жизни. Юноша посылает своего последнего голубя, уходит в бой и погибает. Этим кончается роман.

– У вас уже есть договор с каким-то российским издательством?

– Не знаю, это вопрос к моему агенту. Мое дело – писать.

Синхронный перевод с иврита М. Липкина
======================================================================================

Меир Шалев. Голубь и мальчик
Препринт
В июне издательства «Текст» и «Лехаим» выпускают в продажу роман Меира Шалева «Голубь и мальчик». Это первый перевод романа на русский язык (переводчики — Р. Нудельман и А. Фурман). А читателям «Букника» мы предлагаем отрывок из книги прямо сейчас.



1
— И тут вдруг, — перебил пожилой американец в белой рубашке, — надо всем этим адом появился голубь…
Воцарилось молчание. Его неожиданный иврит и этот голубь, внезапно вылетевший у него изо рта, озадачили всех. Даже тех, кто не понял, о чем он.
— Голубь? Какой голубь?!

Американец — рослый и загорелый, какими ухитряются вырасти и загореть только пожилые американцы, с львиной гривой волос на голове, в мокасинах на ногах — ткнул пальцем в сторону монастырской башни. Много воды с тех пор утекло, но кое-какие детали той жуткой ночи памятны ему еще и сегодня, «и забыть это, — провозгласил он, — я уже никогда не смогу». Не только отчаяние и страх и не только победу («одинаково неожиданную, что для нас, что для них», — заметил он), — но и всякие мелочи, из тех, смысл которых проясняется лишь много позднее: например, что время от времени в монастырский колокол — «вон там, в тот самый» — ударяла шальная, а может, и прицельно посланная пуля, и на каждый такой удар металл откликался резким, странным звоном, который долго еще слышался в темноте, так до конца и не замолкая.

— Да, но голубь?..
— Странный такой звук, необычный — вначале резкий и сильный, будто он и сам изумлен, что в него попали, а потом всё тише и тише, словно уже и ранен насмерть, а никак не кончается, не может. И так до следующей пули. Один из наших раненых сказал даже: «Бедняга, привык, что его лупят изнутри, а тут вдруг снаружи».
И улыбнулся про себя, словно только сейчас понял. Обнажились зубы, тоже чересчур белые, какими они бывают только у пожилых американцев.

— Но этот голубь? Откуда вдруг там голубь?
— Homing pigeon. На девяносто девять процентов. Почтовый голубь Пальмаха. Всю ночь они нас обстреливали, а под утро, часа через два или три после восхода солнца, вдруг смотрим — почтарь! Взлетел над нами и ушел в небо.
Его неожиданный иврит выглядел вполне прилично, несмотря на акцент, но английское «homing pigeon» почему-то прозвучало более выразительно и точно, чем «почтовый голубь», пусть даже Пальмаха.
— Почем вы знаете, что это был почтарь?
— С нами был голубятник. Так его называли. Специалист по голубям с небольшой такой голубятней на спине. Наверно, когда он погиб и эта его голубятня разбилась, тот голубь и вырвался на волю.
— Погиб? Каким образом?
— Мало там было возможностей погибнуть? Только выбирай. Хочешь — от пули, хочешь — от осколка, в голову, в живот, в бедренную артерию. Иногда сразу уложит, а иногда и поживешь еще часика два-три после того, как зацепило. — Он глянул на меня желтыми львиными глазами и усмехнулся: — Подумать только — пошли на войну и почтовых голубей с собой прихватили. Совсем как те древние греки…

2
И вдруг, поверх всего этого кровавого ада, сражавшиеся увидели голубя. Вот он — пробивается сквозь погребальную пелену пыли, поднимается ввысь и уходит в небо. Поверх воплей и хрипа, поверх осколков, шипящих в прохладном воздухе, поверх невидимых пулевых трасс, поверх пулеметного лая, оглушительных взрывов гранат и грохота орудийного выстрела.

Самый обыкновенный на вид. Темно-серый с голубоватым отливом, ножки карминные, а поперек крыльев — как украшение — две темные полоски, словно на талите. Голубь как голубь, похожий на тысячи других. Только сведущее ухо смогло бы уловить силу, с которой ударяли его крылья, вдвое большую, чем у обычных голубей. Только глаза знатока смогли бы различить широкую, выпуклую грудь, и клюв, что по прямой продолжает наклонную линию лба, и характерную светлую припухлость в том месте, где этот клюв переходит в голову. Только любящее сердце смогло бы распознать и вместить всю тоску, что скопилась в тельце маленькой птицы, указала ей путь и влила в нее силы. Но эти глаза уже погасли, эти уши уже не слышат, и даже сердце опустело и умолкло. Только его последнее желание осталось да эта птица с ее жадным стремлением — домой.
Вверх. Над кровью, над гарью, над пальмами. Над ранеными, чьи тела уже разъяты, разверсты, сожжены, недвижны. Над теми, чья плоть еще превозможет, но душа погаснет, и над теми, кто не выживет, а по прошествии лет, со смертью всех помнивших, умрет вторично.


Вверх. Как можно выше. Как можно дальше. Пока грохот стрельбы не превратится в слабое постукивание, пока крики не стихнут вдали, и запах рассеется, и дым растает, и мертвые станут неотличимы друг от друга и сольются в единую бездыханную массу, а живые отделятся от них и пойдут каждый к своей судьбе, недоумевая: чем заслужили? А эти, что полегли, чем провинились? И, бросив напоследок беглый взгляд по сторонам, — домой! По прямой, как всегда возвращаются почтовые голуби. Домой. Сердце трепещет, но стучит упрямо. В золотистых глазах страх, но зрачки расширены, не упустят вокруг ни одной знакомой приметы. Прозрачная пленка натянулась под веками, защищая от слепящего солнца и пыли. Хвост, закругленный и короткий, украшен еще одной узкой полоской — наследным знаком птичьей знати древнего Дамаска. В маленькой круглой головке — жадная тоска воспоминаний: голубятня, клетка, родное воркование, теплый запах гнезда и насиженных яиц. Рука молодой женщины проходит над кормушкой, знакомое постукивание зерен в ее корзинке, взгляд шарит по небу, ищет и ждет, голос — «гули-гули-гули!» — зовет спуститься.
— Не я один. Мы все ее видели, эту птицу, — сказал пожилой американец. — Да и те, с другой стороны, скорей всего, тоже. Потому что всё, что могло стрелять, вдруг умолкло, и у нас, и у них. Ни одна пуля не вылетела, ни одна граната не взорвалась, и все рты перестали орать, и стало так тихо, что слышно было, как она бьет крыльями по воздуху. И на какой-то миг все глаза и все руки провожали ее в тот путь, которым мы и сами бредили: домой. Вернуться.

Он сильно разволновался — шагал туда-сюда по лужайке, ерошил пятерней густую белую гриву.
— Он ведь весь в этом. Homing pigeon, что говорить. Домой — это всё, что он умеет, и всё, чего он хочет. Вот и этот — взлетел, отказался от круга, о котором пишут обычно в книгах, — мол, почтовые голуби обязательно делают круг, прежде чем находят правильное направление, — и разом помчался по своему пути. Как стрела, которую запустили к цели — на северо-запад, если не ошибаюсь. Да, судя по времени и по солнцу, на северо-запад. Прямиком туда, и ты не поверишь, как он быстро пропал из виду.

За считанные секунды. Задыхаясь от стремительности, замирая от тоски. Был — и нет. Рука, что запустила его, уже упала, но взгляд еще провожал, и колокольная медь еще дрожала, отказываясь умереть. Вот он, колокол: последние звуки еще каплют, стекая в далекое озеро тишины, — и вот он, голубь: его серая голубизна уже тонет, исчезая, в такой же серой голубизне горизонта, и вот — всё, исчез. А там, внизу, глаза людей уже вернулись к прицелам и пальцы — к спусковым крючкам, и стволы гремят снова, и рты опять стонут и распахиваются широко, чтобы крикнуть и в последний раз судорожно втянуть воздух.

Теперь пожилой американец повернулся к своим товарищам по группе, перешел для них на американский английский, снова принялся объяснять, описывать, указывать — «примерно там, за соснами» и «как раз здесь». Рассказывал об иракской бронемашине, которая «крутилась тут, где хотела, со своим пулеметом и пушкой, совсем нас задавила». Широким жестом радушного хозяина показывал — «вон там я лежал, с пулеметом. Вон в том углу крыши. А в этом доме, что напротив, сидел их снайпер, ну, он и всадил в меня пулю».
И тут же, не по возрасту легко, наклонился, закатал штанину и показал два светлых шрама между коленом и лодыжкой:

— Вот, сюда. Маленький — входное отверстие, большой — выходное. Наш сапер стащил меня на спине вниз, вернулся на крышу мне на смену, и его тут же накрыло из миномета. — И опять перейдя на иврит, предназначенный только мне, экскурсоводу: — Здоровенный такой парень был, даже больше меня. Настоящий богатырь, бедняга. Его буквально пополам разорвало, тут же кончился, на месте.
Он говорил и говорил, высвобождая на волю воспоминания, видно теснившиеся в нем все эти годы, — пусть тоже подышат немного и расправят кости, пусть глянут на то место, где когда-то обрели форму, пусть поспорят и сравнят: которое уцелело? которого и вовсе не было? которое стоит хранить и дальше, а которое уже и не стоит?

— А что же с ним? — вернул я его к своему. — С тем голубятником, о котором ты рассказывал? Ты сказал, что он погиб. А ты видел, где это было?
Желтые глаза старого льва снова уставились на меня, большая загорелая рука легла мне на плечо, другая загорелая рука протянулась и указала. Коричневые старческие пятна на тыльной стороне ладони, ухоженные ногти, серебряные морские часы на запястье, отглаженный и отвернутый белый манжет. Рука, которую легко себе представить на прикладе ружья и на голове внука, рука, способная ударить по столу и знающая толк в женских талиях и бедрах.
— Вон там.

От него веяло доброй мягкой силой, и мне вдруг показалось, будто на меня глянули отцовские глаза и это рука отца скользнула с моей головы на плечо, направляя и даруя мне опору и силу.
— Где «там»? Покажи точнее.

Он наклонился ко мне, как всю жизнь наклоняются ко мне все высокие люди.
— Вон там, между краем этой лужайки и теми качелями, где качаются малыши, видишь? Там была тогда небольшая каменная пристройка, метра два на два, не больше, что-то вроде склада для садовых инструментов. Мы с вечера отошли во внутренний двор монастыря, а остатки второй роты укрылись в том вон здании, что по другую сторону проулка, потому что эта иракская бронемашина косила всех, кто осмеливался высунуть нос. Но этот голубятник, черт его знает зачем и каким манером, вылез все-таки наружу и ухитрился пробраться в ту пристройку. Там мы его и нашли, когда всё кончилось.

3
Я не мог больше там задерживаться — собрал их всех в «Бегемот», как назвала моя жена тот огромный джип-шевроле, который когда-то мне купила, и мы спустились к Немецкому кварталу.

Только теперь я почувствовал, как устал. С этими маленькими группами иной раз больше мороки, чем с полным автобусом туристов. День мы начали в Тель-Авиве, продолжили в Хульде — рассказом об автоколонне, названной в честь этого кибуца во время Войны за независимость, — сделали небольшой перерыв на сэндвичи в Мицпе-Гарэль, взобрались по «Дороге джипов», а потом спустились по «Бирманской тропе» к бывшим боевым позициям вблизи того места, где начинается подъем к Иерусалиму, для очередных объяснений на очередных смотровых площадках.

Отсюда я повез их на военное кладбище, а там уже мы поднялись наконец в Иерусалим, к монастырю Сен-Симон, что в квартале Катамон, и к этой вот неожиданности — что самый старший из шести американцев, которых я в этот раз вожу и просвещаю (некий сенатор, его секретарь, его советник и трое бизнесменов, все, как один, — гости министерства иностранных дел), был когда-то бойцом Пальмаха и участвовал в том сражении, которое я им пытался там описать. И к неожиданности еще большей — тому почтовому голубю, который вдруг вылетел из какой-то теплой завитушки его памяти.

— Ты знал его? — спросил я.
— Кого?
— Того голубятника, о котором только что там рассказывал.

Его лицо заполнило зеркало заднего обзора.
— Не очень. Он был со стороны, не из наших. Его прислали наладить голубиную связь в батальоне. Говорили, что он специалист высшего класса, голубями занимался чуть не с детского сада.
Его глаза впились в меня, как крючки колючего каперса.
— И как его звали, я уже тоже не помню. У меня там много друзей погибло, да и времени немало прошло.

На светофоре против кладбища в Немецком квартале я повернул налево. Узкая улица была запружена людьми и машинами, «Бегемот» еле полз, и я воспользовался этим, чтобы на ходу расстелить перед ними свой коробейный товар: великаны, филистимляне, англичане, немцы — «и обратите внимание, господа, на стихотворные строчки из Библии, выгравированные на притолоках, а вот это, по левую руку, — старая иерусалимская железнодорожная станция, сейчас она бездействует, но ребенком я часто ездил отсюда с матерью в Тель-Авив, причем, вы не поверите, — на поезде с паровозом!».

Поезд медленно постукивал, скрежетал на металлических изгибах ушелья. Помню маленькие ухоженные арабские грядки по ту сторону границы, мыльную пену, колыхавшуюся в сточной воде. Ветер нес хлопья сажи от паровоза, и ты стряхивала их с волос и радовалась: мы едем домой, в Тель-Авив!

Запах хлеба, крутого яйца и помидоров — еды, которую ты всегда брала с собой в дорогу, — снова возникает у меня в носу. Мой лоб заранее собирался морщинами — как и сейчас, когда я об этом пишу, — в ожидании обычной твоей игры: ты ударяла по нему крутым яйцом, говорила «бац!» и смеялась. Я каждый раз вздрагивал от неожиданности, а ты каждый раз смеялась. Шелест бумаги, когда твои пальцы доставали щепотку соли — посыпать еду, и твоя песенка: «Паровоз уж зассвисстел» — так ты пела: «зассвисстел», — «паровоз уж зассвисстел, не поедет, кто не сел…» — и твоя улыбка, которая становилась тем шире, чем больше мы удалялись от Иерусалима. Улыбка радости и счастья: домой. В Тель-Авив.

Нет, они мне верят. А почему бы им, собственно, мне не верить? Экскурсия у меня организована прекрасно, сэндвичи, кофе и сок ждут, заранее приготовленные, именно в то время и в тех местах, где было обещано, придавая такую же реальность и надежность рассказам и объяснениям самого экскурсовода, а сейчас, на террасе Синематеки, материализовались также заказанный стол, обещанный закат и замечательный вид. Вот тут гора Сион, господа, вон там могила Давида, если кого-то интересуют такого рода места и истории, а внизу под нами — бассейн Султана, и на его углу, у перекрестка, — сабиль, напоить усталых и жаждущих.



А вот это, господа, — горы Моава, позолоченные последним светом солнца. «Да-да, вот так вот близко, действительно — рукой подать. Там когда-то стоял Моисей, на горе Нево, и смотрел сюда. И тоже, наверно, думал, что это рукой подать, только с другой стороны».
— Может, в этом-то и вся ваша беда, — заметил один из бизнесменов, в комичном, сплошь из карманов и кармашков, жилете, из тех, что так любят надевать туристы и иностранные журналисты, отправляясь на Ближний Восток, — может, в том-то и вся ваша беда, что у вас здесь всё такое маленькое, и близкое, и тесное и из любого места видишь еще и еще какие-то места.

И экскурсовод — это я, мама, не забудь и не ошибись, — экскурсовод ответил: «О да, разумеется» — и похвалил: «Вы совершенно правы», — да, действительно, всё маленькое и очень тесное — из-за людей, событий и воспоминаний, «так по-еврейски, я бы сказал», — и тут же, энергично смешивая правду с вымыслом и историю с этимологией, показал им ущелье Гееном, и стал рассказывать о кинофестивале, и о могилах караимов, и о жестоком культе Молоха — «кто тут у нас заказал холодный кофе, господа? — да-да, малолетние жертвы вопят на алтарях…».

А когда наконец опустилась темнота, я отвез свою маленькую, но важную группу в самую важную нашу гостиницу «Царь Давид». Там им предстоял обед с неким важным членом кнессета — «между прочим, как раз из оппозиции», как подчеркнул организатор экскурсии от министерства иностранных дел, — который произнесет речь и ответит на актуальные вопросы, «потому что министр не только согласен, министр попросту настаивает, чтобы уважаемые гости выслушали противоположные мнения».

Я поднялся в отведенную мне комнату — не все группы так щедры, как эта, — принял душ и позвонил домой. Шесть длинных гудков — и большое облегчение: телефон не отвечает. Лиоры нет дома. А может, дома, но поняла, что это я, и решила не отвечать. А может, это сам телефон, который опять угадал, кто ему надоедает, и решил и на этот раз проигнорировать и промолчать.

— Алло, — сказал я, — алло…
И затем:
— Лиора? Это я. Если ты там, снизойди, пожалуйста, ответить.

Но ответил мой собственный голос, вежливый и деловой: «Это Лиора и Яир Мендельсоны, к сожалению, мы не можем ответить вам сейчас…» — а после моего голоса — ее, нетерпеливый и интригующий своим английским и своей хрипотцой: «…сообщение после гудка».

Я разъединился и позвонил на мобильник Тирцы. Тирца не отвечает «Алло». Иногда она говорит: «Да?» — а иногда, как сейчас: «Минутку, пожалуйста», — и тогда мне слышно, как она дает указания своим людям, и я могу вслушиваться в ее голос и наслаждаться.

— Да, я с вами, — сказала она.
— Может, поднимешься в Иерусалим, Тиреле? Мне здесь дали слишком широкую кровать, полную луну и окно прямо против стен Старого города.
— Это ты, юбимый? Я думала, это зануда инженер из южного отдела общественных работ.
—
Тирца не называет меня по имени. Иногда она говорит «Иреле», как прозвал меня ее отец в нашем детстве, чтобы говорить о нас слитно и похоже: «Иреле и Тиреле», а иногда, когда у нее шаловливый настрой, — просто «юбимый», без «л», которое у нее тает от радости.
— Это я. Другой зануда.

Она смеется. Теперь она окончательно убедилась: это не тот зануда, это этот зануда. Когда Тирца смеется, я тоже радуюсь, потому что этот громкий смех можно счесть за похвалу моей шутке.
— Где ты?
— В «Царе Давиде». Так ты едешь?

Она снова смеется. В самом деле, хорошее предложение, что и говорить: она и я, и кровать, и окно с луной и стенами Старого города, соблазнительная сделка, но завтра утром ее ждет большая заливка бетона на Хайфском побережье, и еще ей назначены две встречи с людьми из министерства обороны — с одним поцем из строительного отдела и с одним симпатягой из финансового, — «и я надеюсь, что мы еще успеем встретиться в нашем доме, там надо решить несколько вопросов».

«Наш» я проигнорировал. Спросил, какие именно вопросы.
— Как обычно. Краски, плитки, профили на окнах. Не беспокойся. Я всё решу сама. Ты должен только присутствовать собственной персоной.
— Завтра. Я только закончу с этими американцами и сразу же приеду.
— Как они?
— Ты не поверишь — один из них был в Пальмахе.
— Ты меня юбишь?
— Да и да, — предвосхитил я ее следующее постоянное: «Ты по мне скучаешь?»
— Хочешь знать, что мы еще успели сделать с ремонтом?
— Я хочу тебе рассказать, что этот человек вдруг припомнил.
— Рассказы только в постели. Перед сном.
— Я в постели.
— Мы оба. Не только ты. Завтра ночью. Отпразднуем полнолуние, и ты мне всё расскажешь. И привези мне «сэнвиш с яичницей» из закусочной Глика. Пусть положат побольше соли, а мой острый перец пусть поджарят немного на огне. Скажи им, что это для меня. Не забудь. Для дочери Мешулама Фрида!

Я оделся, глянул в зеркало, решил отказаться от еды, от важного члена кнессета от оппозиции и от его противоположных мнений, разделся, вернулся в слишком широкую кровать, ненадолго забылся в раздражающе чуткой дремоте с видом на полную луну и древние стены, очнулся с ощущением еще большей усталости, чем раньше, снова оделся и спустился в бар.

4
Старый лев ждал меня в угловом кресле, благоухающий и бодрый. Глаза и часы сверкают в полутьме, седая грива тщательно промыта, глубокие морщины, торчащие белые брови.



— Я тебя заждался. — Он привстал мне навстречу, то ли из вежливости, то ли демонстрируя свое преимущество — в годах, в росте, в знании, наконец. Его глаза видели, а мои нет. Его уши слышали, а моим только кажется, будто они слышат. Его мозг — пласты воспоминаний, мой — груда предположений.
— Мне сказали, что едет важная делегация из Америки, — сказал я, — но ни словом не упомянули, что среди них будет парень из Пальмаха.
— Хочу тебя поблагодарить, — сказал он. — В большинстве этих мест я ни разу с тех пор не был, боялся, что будет очень трудно.
— Наверняка не так, как тогда, на войне.
— Ты не поверишь, но в каком-то смысле тогда было легче. Тогда я был, как говорится, молодой жеребчик — так и рвался в драку, ко всему был готов и тут же мог всё начать по новой. В точности такой, какими война любит своих солдат, — без брюха и без мозгов, без детей и без воспоминаний.
— А сегодня? Где тебе было труднее всего? На кладбище или в монастыре?
— В монастыре, пожалуй. У кладбищ есть одно достоинство — они там все мертвые, а ты живой. Когда-то я чувствовал себя виноватым, но теперь и это уже прошло.
— Он тоже там похоронен, — сказал я.
— Кто?
— Тот парень, о котором ты сегодня рассказывал. Голубятник, который погиб в монастыре.
— Малыш?! — воскликнул американец. — Я как раз из-за него тебя и дожидался! Хотел сказать, что припомнил, — у нас все его называли «Малышом».
— Скажи, вот когда ты сейчас называешь имя, ты и его самого тоже припоминаешь?
— Лицо — с трудом, но какие-то общие очертания — да, припоминаю, размытые, правда, но это явно он. А «Малышом» его называли потому, что он был полноватый такой и невысокий, и один наш парень из Иорданской долины говорил, что его уже и в районной школе так называли, и в кибуце тоже. Этот Малыш, он все время возился со своими голубями и никому не позволял подходить к их голубятне. Чтобы не спугнуть птиц, так он объяснял, потому что голуби должны любить свой дом. Инач